(*320) Фердинанд де Соссюр (1857-1913) считается основателем социологической школы языкознания (ее называют также французской школой). Однако многие положения его учения послужили основанием и для другого направления, которое затем оформилось в так называемый структурализм (см. ниже). Именно поэтому, а также в силу того, что ряд выдвинутых им положений находится за пределами доктрин какой-либо определенной школы и связывается непосредственно с самим Ф. де Соссюром ("соссюрианство в языкознании"), его правильнее рассматривать отдельно, не только как представителя социологической школы.

Ф. де Соссюр - чрезвычайно своеобразное и выдающееся явление в языкознании, оказавшее глубокое и сильное влияние на последующее развитие науки о языке.

В возрасте 21 года, будучи еще студентом Лейпцигского университета (его учителями были известные младограмматики - А. Лескин, Г. Остгоф и К. Бругман), он опубликовал "Исследование о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках". Эта работа, сохранившая свою научную ценность и по настоящее время, сыграла большую роль в исследовании индоевропейского вокализма и тем самым в развитии сравнительно-исторического метода в языкознании. в последующие годы, читая лекции сначала в Париже, а с 1891 г. в своем родном городе - Женеве (в 1896 г. он стал профессором санскрита и индоевропейского языкознания, а в 1907 г. получил кафедру общей лингвистики), он опубликовал сравнительно мало работ (все они уместились в один том объемом около 600 страниц, выпущенный посмертно в 1922 г. в Женеве), и то, что опубликовал, несопоставимо с его первым юношеским исследованием.

С 1906 по 1912 г. Ф. де Соссюр трижды прочел в Женевском университете курс общей теории языка. Сам он не успел подготовить курс к печати, и только после его смерти два его ученика - А. Сешэ и Ш. Балли - впервые в 1916 г. издали по своим записям "Курс общей лингвистики" Ф. де Соссюра (в дальнейшем многократно переиздавался; в 1931 г. вышел немецкий перевод "Grundfragen der allgemeinen Sprachwissenschaft", а в 1933 г. русский перевод - "Курс общей лингвистики" под редакцией Р. Шор). Эта книга и содержит изложение оригинального учения Ф. де Соссюра, вызвавшего оживленную, не затухающую и в наши дни дискуссию.

В значительных извлечениях данная его работа включена в настоящую книгу, однако следует иметь в виду, что в целом книга Ф. де Соссюра содержит изложение весьма последовательной системы и никакие извлечения, как бы они велики ни были, не могут дать о ней полного представления.

(*321) Философской основой лингвистической теории Ф. де Соссюра является социологическое учение Дюркгейма, восходящее в конечном счете к О. Конту. Между отдельными положениями социологии Дюркгейма и лингвистической концепцией Ф. де Соссюра можно обнаружить прямые параллели.

В отношении тех проблем, которые составляют предмет настоящей книги, высказывания Ф. де Соссюра сводятся к следующему.

Ф. де Соссюр различает язык (langue), речь (parole) и речевую деятельность (langage). Речевая деятельность многоформенна и соприкасается с рядом областей: физикой, физиологией, психикой. Речь - индивидуальное явление, а язык - "социальный продукт речевой способности, совокупность необходимых условий, усвоенных общественным коллективом для осуществления этой способности у отдельных лиц". Язык выступает как "система чисто лингвистических отношений", и только он должен изучаться языковедами: "единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассмотренный в самом себе и для себя. В развитие этого положения Ф. де Соссюр проводит разграничение между внешней лингвистикой и внутренней лингвистикой. Внешней лингвистике принадлежать отношения языка к общественным установлениям и историческим условиям его существования. Но все эти моменты находятся за пределами языка как системы чистых отношений ("нет никакой необходимости знать условия, в которых развивается тот или иной язык", так как "язык есть система, подчиняющаяся своему собственному порядку".) И именно в этом последнем понимании язык составляет предмет внутренней лингвистики ("внутренним является все то, что в какой-либо степени видоизменяет систему").

Следующее разграничение Ф. де Соссюр проводит по двум плоскостям: диахронии (исторический или динамический аспект) и синхронии (статический аспект, язык в его системе). Оба эти аспекта Ф. де Соссюр не только отрывает друг от друга, но и противопоставляет ("противопоставление двух точек зрения на язык - синхронной и диахронной - совершенно абсолютно и не терпит компромисса"). Отвлеченный от исторического рассмотрения, синхронический аспект позволяет исследователю сосредоточиться на изучении замкнутой в себе системы языка, "в самой себе и для себя". Историческая же точка зрения на язык (диахрония) разрушает систему, превращает ее в собрание разрозненных фактов.

Язык Ф. де Соссюр рассматривает далее как систему произвольных знаков (знаковая природа языка) и уподобляет его тем самым любой другой системе знаков. ("Язык есть система знаков, выражающих идеи, а следовательно, его можно сравнить с письмом, с азбукой для глухонемых, с символическими обрядами, с формами учтивости, с военными сигналами и т.п.") Он мыслит себе создание науки, "изучающей жизнь знаков внутри жизни общества" (семиология), куда составной частью вошла бы и лингвистика.

Языковой знак, по Ф. де Соссюру, с одной стороны, абсолютно произволен, но, с другой стороны, обязателен для данного языкового коллектива. ("Если по отношению к изображаемой им идее означающее (т.е. знак) представляется свободно выбранным, то, наоборот, по отношению к языковому коллективу, который им пользуется, оно не свободно, оно навязано".) Ф. де Соссюр следующим картинным образом рисует социальную обусловленность языкового знака: "Языку как бы говорят: "Выбирай!", но прибавляют: "Ты выберешь вот этот знак, а не другой". Изложенные общие положения конкретизируются, развиваются в частных положениях лингвистической теории Ф. де Соссюра.

Ф. де Соссюр поднял много новых проблем в языкознании, выявил ряд важных аспектов в изучении языка, способствовал более глубокому пониманию специфики языка. Но вместе с тем в его учении немало внутренних противоречий. В нем также заложена отчетливая тенденция к антиисторическому подходу к изучению языка, к метафизическому представлению о языке как системе чистых отношений, не обремененных никакими материальными формами. Именно эти моменты его лингвистической теории и получали в дальнейшем преимущественно развитие в некоторых направлениях структуральной лингвистики.

Ф. де Соссюр был замечательным педагогом, воспитавшим плеяду выдающихся языковедов (А. Мейе, М. Граммон, Ш. Балли). Непосредственные ученики Ф. де Соссюра и те языковеды, на творчество которых он оказал глубокое влияние, образуют как бы три потока. Первый включает лингвистов, оставшихся в (*322) основном верными лингвистической концепции своего учителя. Таковы А. Сешэ и Ш. Балли (основная работа Ш. Балли переведена на русский язык: "Общая лингвистика и вопросы французского языка", Издательство иностранной литературы, 1955). Ко второму относятся языковеды, воспринявшие социологически элементы учения Ф. де Соссюра, но сочетавшие их с принципами сравнительно-исторического языкознания. Сюда относятся А. Мейе, Ж. Вандриес, Э. Бенвенист и др. И, наконец, третий поток включает многочисленных языковедов (наиболее известными среди них являются В. Брёндаль и Л. Ельмслев), которые воспользовались отдельными его положениями для построения лингвистики "чистых отношений" или же функционального языкознания, т.е. различных разветвлений структурализма (см. ниже).

ЛИТЕРАТУРА

Р.А. Будагов. Из истории языкознания. Соссюр и соссюрианство, изд. МГУ, 1954.
В.А. Звегинцев. Проблема знаковости языка, из. МГУ, 1956.
А.С. Чикобава, проблема языка как предмета языкознания. Учпедгиз, 1959.

Публикуется по книге:

Звегинцев В.А. «История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях.» Часть 1. М., 1960

Электронная версия подготовлена А.В. Волковой — www.slovesnik.ru

ФЕРДИНАНД ДЕ СОССЮР

(*320) Фердинанд де Соссюр (1857-1913) считается
основателем социологической школы языкознания (ее называют также
французской школой). Однако многие положения его учения послужили
основанием и для другого направления, которое затем оформилось в так
называемый структурализм (см. ниже). Именно поэтому, а также в силу
того, что ряд выдвинутых им положений находится за пределами доктрин
какой-либо определенной школы и связывается непосредственно с самим Ф.
де Соссюром («соссюрианство в языкознании»), его правильнее
рассматривать отдельно, не только как представителя социологической
школы.

Ф. де Соссюр — чрезвычайно своеобразное и выдающееся
явление в языкознании, оказавшее глубокое и сильное влияние на
последующее развитие науки о языке.

В возрасте 21 года, будучи еще студентом
Лейпцигского университета (его учителями были известные младограмматики
- А. Лескин, Г. Остгоф и К. Бругман), он опубликовал «Исследование о
первоначальной системе гласных в индоевропейских языках». Эта работа,
сохранившая свою научную ценность и по настоящее время, сыграла большую
роль в исследовании индоевропейского вокализма и тем самым в развитии
сравнительно-исторического метода в языкознании. в последующие годы,
читая лекции сначала в Париже, а с 1891 г. в своем родном городе -
Женеве (в 1896 г. он стал профессором санскрита и индоевропейского
языкознания, а в 1907 г. получил кафедру общей лингвистики), он
опубликовал сравнительно мало работ (все они уместились в один том
объемом около 600 страниц, выпущенный посмертно в 1922 г. в Женеве), и
то, что опубликовал, несопоставимо с его первым юношеским исследованием.

С 1906 по 1912 г. Ф. де Соссюр трижды прочел в
Женевском университете курс общей теории языка. Сам он не успел
подготовить курс к печати, и только после его смерти два его ученика -
А. Сешэ и Ш. Балли — впервые в 1916 г. издали по своим записям «Курс
общей лингвистики» Ф. де Соссюра (в дальнейшем многократно
переиздавался; в 1931 г. вышел немецкий перевод «Grundfragen der
allgemeinen Sprachwissenschaft», а в 1933 г. русский перевод — «Курс
общей лингвистики» под редакцией Р. Шор). Эта книга и содержит
изложение оригинального учения Ф. де Соссюра, вызвавшего оживленную, не
затухающую и в наши дни дискуссию.

В значительных извлечениях данная его работа
включена в настоящую книгу, однако следует иметь в виду, что в целом
книга Ф. де Соссюра содержит изложение весьма последовательной системы
и никакие извлечения, как бы они велики ни были, не могут дать о ней
полного представления.

(*321) Философской основой лингвистической теории Ф.
де Соссюра является социологическое учение Дюркгейма, восходящее в
конечном счете к О. Конту. Между отдельными положениями социологии
Дюркгейма и лингвистической концепцией Ф. де Соссюра можно обнаружить
прямые параллели.

В отношении тех проблем, которые составляют предмет настоящей книги, высказывания Ф. де Соссюра сводятся к следующему.

Ф. де Соссюр различает язык (langue), речь (parole)
и речевую деятельность (langage). Речевая деятельность многоформенна и
соприкасается с рядом областей: физикой, физиологией, психикой. Речь -
индивидуальное явление, а язык — «социальный продукт речевой
способности, совокупность необходимых условий, усвоенных общественным
коллективом для осуществления этой способности у отдельных лиц». Язык
выступает как «система чисто лингвистических отношений», и только он
должен изучаться языковедами: «единственным и истинным объектом
лингвистики является язык, рассмотренный в самом себе и для себя. В
развитие этого положения Ф. де Соссюр проводит разграничение между
внешней лингвистикой и внутренней лингвистикой. Внешней лингвистике
принадлежать отношения языка к общественным установлениям и
историческим условиям его существования. Но все эти моменты находятся
за пределами языка как системы чистых отношений («нет никакой
необходимости знать условия, в которых развивается тот или иной язык»,
так как «язык есть система, подчиняющаяся своему собственному
порядку».) И именно в этом последнем понимании язык составляет предмет
внутренней лингвистики («внутренним является все то, что в какой-либо
степени видоизменяет систему»).

Следующее разграничение Ф. де Соссюр проводит по
двум плоскостям: диахронии (исторический или динамический аспект) и
синхронии (статический аспект, язык в его системе). Оба эти аспекта Ф.
де Соссюр не только отрывает друг от друга, но и противопоставляет
(«противопоставление двух точек зрения на язык — синхронной и
диахронной — совершенно абсолютно и не терпит компромисса»).
Отвлеченный от исторического рассмотрения, синхронический аспект
позволяет исследователю сосредоточиться на изучении замкнутой в себе
системы языка, «в самой себе и для себя». Историческая же точка зрения
на язык (диахрония) разрушает систему, превращает ее в собрание
разрозненных фактов.

Язык Ф. де Соссюр рассматривает далее как систему
произвольных знаков (знаковая природа языка) и уподобляет его тем самым
любой другой системе знаков. («Язык есть система знаков, выражающих
идеи, а следовательно, его можно сравнить с письмом, с азбукой для
глухонемых, с символическими обрядами, с формами учтивости, с военными
сигналами и т.п.») Он мыслит себе создание науки, «изучающей жизнь
знаков внутри жизни общества» (семиология), куда составной частью вошла
бы и лингвистика.

Языковой знак, по Ф. де Соссюру, с одной стороны,
абсолютно произволен, но, с другой стороны, обязателен для данного
языкового коллектива. («Если по отношению к изображаемой им идее
означающее (т.е. знак) представляется свободно выбранным, то, наоборот,
по отношению к языковому коллективу, который им пользуется, оно не
свободно, оно навязано».) Ф. де Соссюр следующим картинным образом
рисует социальную обусловленность языкового знака: «Языку как бы
говорят: «Выбирай!», но прибавляют: «Ты выберешь вот этот знак, а не
другой». Изложенные общие положения конкретизируются, развиваются в
частных положениях лингвистической теории Ф. де Соссюра.

Ф. де Соссюр поднял много новых проблем в
языкознании, выявил ряд важных аспектов в изучении языка, способствовал
более глубокому пониманию специфики языка. Но вместе с тем в его учении
немало внутренних противоречий. В нем также заложена отчетливая
тенденция к антиисторическому подходу к изучению языка, к
метафизическому представлению о языке как системе чистых отношений, не
обремененных никакими материальными формами. Именно эти моменты его
лингвистической теории и получали в дальнейшем преимущественно развитие
в некоторых направлениях структуральной лингвистики.

Ф. де Соссюр был замечательным педагогом,
воспитавшим плеяду выдающихся языковедов (А. Мейе, М. Граммон, Ш.
Балли). Непосредственные ученики Ф. де Соссюра и те языковеды, на
творчество которых он оказал глубокое влияние, образуют как бы три
потока. Первый включает лингвистов, оставшихся в (*322) основном
верными лингвистической концепции своего учителя. Таковы А. Сешэ и Ш.
Балли (основная работа Ш. Балли переведена на русский язык: «Общая
лингвистика и вопросы французского языка», Издательство иностранной
литературы, 1955). Ко второму относятся языковеды, воспринявшие
социологически элементы учения Ф. де Соссюра, но сочетавшие их с
принципами сравнительно-исторического языкознания. Сюда относятся А.
Мейе, Ж. Вандриес, Э. Бенвенист и др. И, наконец, третий поток включает
многочисленных языковедов (наиболее известными среди них являются В.
Брёндаль и Л. Ельмслев), которые воспользовались отдельными его
положениями для построения лингвистики «чистых отношений» или же
функционального языкознания, т.е. различных разветвлений структурализма
(см. ниже).

ЛИТЕРАТУРА

Р.А. Будагов. Из истории языкознания. Соссюр и соссюрианство, изд. МГУ, 1954.

В.А. Звегинцев. Проблема знаковости языка, из. МГУ, 1956.

А.С. Чикобава, проблема языка как предмета языкознания. Учпедгиз, 1959.

ЯЗЫК, ЕГО ОПРЕДЕЛЕНИЕ

(*323) В чем же состоит и целостный и конкретный
объект лингвистики? Вопрос этот исключительно труден; ниже мы увидим
почему. Ограничимся в данном месте показом этой трудности.

Другие науки оперируют над заранее данными
объектами, которые можно рассматривать под различными углами зрения;
ничего подобного нет в нашей науке. Кто-то произносит французское слово
nu; поверхностному наблюдателю покажется, что здесь имеется конкретный
лингвистический объект, но более пристальный анализ обнаружит наличие в
данном случае трех или четырех совершенно различных вещей в зависимости
от того, как рассматривать это слово: как звук, как выражение мысли,
как соответствие латинскому n¯udum и т. д. Объект вовсе не
предопределяет точки зрения; напротив, можно сказать, что точка зрения
создает самый объект; вместе с тем ничто не предупреждает нас о том,
какой из этих способов рассмотрения более исконный или более
совершенный по сравнению с другими.

Кроме того, всякий лингвистический феномен всегда
представляет два аспекта, из которых каждый соответствует другому и без
него не имеет значимости. Например:

1. Артикулируемые слоги суть акустические
впечатления, воспринимаемые ухом, но сами звуки не существовали бы,
если бы не было органов речи; так, n существует лишь в результате
соответствия этих двух аспектов. Нельзя, таким образом, ни сводить язык
к звучанию, ни отрывать звучание от артикуляции органов речи; с другой
стороны, нельзя определить движения органов речи, отвлекшись от
акустического впечатления.

2. Но допустим, что звук есть некое единство; им ли
характеризуется человеческая речь? Нисколько, ибо он есть лишь орудие
для мысли и самостоятельного существования не имеет. Таким образом,
возникает новое и еще более затрудняющее соответствие: звук, сложное
акустико-вокальное единство, образует в свою очередь с понятием новое
сложное единство, физиолого-мыслительное. Но это еще не все.

(*324) 3. У речевой деятельности есть и индивидуальная и социальная сторона, причем нельзя понять одну без другой.

4. В каждый данный момент речевая деятельность
предполагает и установившуюся систему и эволюцию; в любую минуту язык
есть и живая деятельность и продукт прошлого. На первый взгляд весьма
простым представляется различение между системой и ее историей, между
тем, что есть, и тем, что было, но в действительности отношение между
тем и другим столь тесное, что разъединить их весьма затруднительно.
Может возникнуть вопрос, не упрощается ли проблема, если рассматривать
лингвистический феномен с самого его возникновения, если, например,
начинать с изучения детской речи. Нисколько, ибо величайшим
заблуждением является мысль, будто в отношении речевой деятельности
проблема возникновения отлична от проблемы постоянной обусловленности.
Таким образом, мы продолжаем оставаться в том же порочном кругу.

Итак, с какой бы стороны ни подходить к вопросу,
нигде ясно перед нами не обнаруживается целостный объект лингвистики;
всюду мы натыкаемся на ту же дилемму: либо мы сосредоточиваемся на
одной лишь стороне каждой проблемы, рискуя тем самым не уловить
указанных выше присущих ей двойственностей, либо, если изучать явления
речи одновременно с нескольких сторон, объект лингвистики выступает
перед нами как беспорядочное нагромождение разнородных, ничем между
собою не связанных явлений. Так поступать — значит распахивать двери
перед целым рядом наук: психологией, антропологией, нормативной
грамматикой, филологией и др., которые мы строго отграничиваем от
лингвистики, но которые в результате методологической ошибки могли бы
включить речевую деятельность в сферу своей компетенции.

По нашему мнению, есть только один выход изо всех этих затруднений: надо с самого начала встать на почву «языка» и его считать нормой для всех прочих проявлений речевой деятельности .
В самом деле, среди прочих двойственных понятий только одно понятие
«языка», по-видимому, допускает самодовлеющее определение и дает
надежную опору для развития исследовательской мысли.

Но что же такое язык? По нашему мнению, понятие
языка (langue) не совпадает с понятием речевой деятельности вообще
(langage); язык — только определенная часть, правда, важнейшая речевой
деятельности. Он, с одной стороны, социальный продукт речевой
способности, с другой стороны — совокупность необходимых условий,
усвоенных общественным коллективом для осуществления этой способности у
отдельных лиц. Взятая в целом, речевая деятельность многоформенна и
разносистемна; вторгаясь в несколько областей, в области физики,
физиологии и психики, она, кроме того, относится и к индивидуальной и к
социальной сфере; ее нельзя отнести ни к одной из категорий явлений
человеческой жизни, так как она сама по себе не представляет ничего
единого. Язык, наоборот, есть замкнутое целое и дает базу для
классификации. Отводя ему первое место среди всех и всяких явлений
ре-(*325)чевой деятельности, мы тем самым вносим естественный порядок в
такую область, которая иначе разграничена быть не может.

На этот классификационный принцип, казалось бы,
можно возразить так: осуществление речевой деятельности покоится на
способности, присущей нам от природы, тогда как язык есть нечто
усвоенное и условное; следовательно, язык зависит от природного
инстинкта, а не предопределяет его.

Вот что можно ответить на это.

Прежде всего вовсе не доказано, что речевая функция
в той форме, как она проявляется у нас, когда мы говорим, есть нечто
вполне естественное, иначе говоря, что наш голосовой аппарат
предназначен для говорения в той же мере, как наши ноги для ходьбы.
Мнения лингвистов по этому вопросу существенно расходятся. Так,
например. Уитней ,
уподобляющий язык социальным учреждениям со всеми их особенностями,
полагает, что лишь случайно, просто из соображений удобства, мы
используем голосовой аппарат в качестве орудия языка; люди, по его
мнению, могли бы с тем же успехом пользоваться жестами, употребляя
зрительные образы вместо слуховых. Без сомнения, такой тезис чересчур
абсолютен: язык не есть социальный институт, во всех отношениях
подобный прочим; кроме того, Уитней заходит слишком далеко, утверждая,
будто наш выбор лишь случайно остановился на так называемых органах
речи: ведь он до некоторой степени был нам навязан природой. Но по
основному пункту американский лингвист, кажется, безусловно прав: язык
- условность и природа условного знака безразлична. Вопрос о голосовом
аппарате, следовательно,- вопрос второстепенный в проблеме языка.

Положение это может быть подкреплено путем определения того, что разуметь под артикулируемой (членораздельной) речью . По-латыни articulus
означает «член, часть, подразделение в ряде вещей»; в отношении речи
членораздельность может обозначать либо подразделение речевой цепи
(chaîne parlée) на слоги, либо подразделение цепи значений на значимые
единицы; в этом именно смысле говорят по-немецки: gegliederte Sparche.
Придерживаясь этого второго определения, можно было бы сказать так:
естественной для человека является не произносимая речь, а именно
способность образовывать язык, т. е. систему раздельных знаков,
соответствующих раздельным понятиям.

В конце концов оба эти факта взаимно обусловлены:
знак подвержен изменению, потому что он не прерывается. При всяком
изменении преобладающим моментом является устойчивость прежнего
материала; неверность прошлому лишь относительная. Вот почему принцип
изменяемости опирается на принцип непрерывности.

Изменяемость во времени принимает различные формы,
каждая из которых могла бы послужить материалом для большой главы в
теории лингвистики. Не вдаваясь в подробности, вот что необходимо
выяснить.

Прежде всего разберемся в том смысле, который
приписан здесь слову «изменяемость». Оно могло бы породить мысль, что
здесь специально идет дело о фонетических изменениях, претерпеваемых
означающим, или же о смысловых изменениях, затрагивающих означаемое
понятие. Такой взгляд был бы недостаточен. Каковы бы ни были факторы
изменяемости, действуют ли они изолированно или комбинированно, они
всегда приводят к сдвигу отношения между означающим и означаемым .

Вот несколько примеров. Лат. nесrе,
означающее «убивать», превратилось во фр. nоуеr со значением «топить (в
воде)». Изменились и акустический образ и понятие, но бесполезно
различать эти обе стороны феномена; достаточно констатировать в
совокупности, что связь между идеей и знаком ослабела и что произошел
сдвиг в их взаимоотношении. Если сравнивать классически латинское nесrе не с французским nоуеr, но с вульгарно-латинским nесrе
IV и V вв., означающим «топить», то получается случай несколько иной,
но и здесь, хотя и нет заметного изменения в означающем, имеется сдвиг
в отношении между идеей и знаком.

Старонемецкое dritteil — треть в современном
немецком языке превратилось в Drittel. В данном случае, хотя понятие
осталось тем же, отношение изменилось двояким образом: означающее
видоизменилось не только в своем материальном аспекте, но и в своей
грамматической форме; оно более не включает идеи Teil (часть); оно
стало простым словом. Так или иначе, здесь опять же сдвиг, в отношениях
идеи и знака.

В англосаксонском языке дописьменная форма ft — нога сохранилась в виде ft (совр. англ, foot), а множественное число *fti — ноги превратилось в ft
(совр. англ. feet). Какие бы изменения здесь ни подразумевались, ясно
одно: произошел сдвиг в от-(*339)ношении, возникли новые соответствия
между звуковым материалом и идеей.

Язык по природе своей бессилен обороняться против
факторов, постоянно передвигающих взаимоотношения означаемого и
означающего. В этом одно из следствий произвольности знака.

Прочие человеческие установления — обычаи, законы и
т. п.- все основаны в различной степени на естественных отношениях
вещей; в них есть необходимое соответствие между использованными
средствами и поставленными целями. Даже мода, устанавливающая наш
костюм, не вполне произвольна: нельзя отклониться далее определенной
меры от условий, диктуемых человеческим телом. Язык же, напротив, ничем
не ограничен в выборе своих средств, ибо нельзя себе представить, что
могло бы воспрепятствовать ассоциации какой угодно идеи с любым рядом
звуков.

Желая ясно показать, что язык есть социальный
институт в чистом виде, Уитней справедливо подчеркивал произвольный
характер знаков; тем самым он поставил лингвистику на ее настоящий
путь. Но он не дошел до конца и не разглядел, что своим произвольным
характером язык резко отделяется от всех прочих социальных
установлений. Это обнаруживается в том, как он развивается; нет ничего
более сложного: он находится одновременной в социальной массе и во
времени; никто ничего не может в нем изменить, а между тем
произвольность его знаков теоретически обосновывает свободу
устанавливать любое отношение между звуковым материалом и идеями. Из
этого следует, что оба элемента, объединенные в знаке, живут совершенно
в небывалой степени обособленно и что язык изменяется, или, вернее,
эволюционирует, под воздействием всех сил, могущих повлиять либо на
звуки, либо на смысл. Эта эволюция происходит всегда и неуклонно; нет
примера языка, который был бы свободен от нее. По истечении некоторого
промежутка времени в каждом языке можно всегда констатировать
ощутительные сдвиги.

Это настолько верно, что принцип этот можно
проверить и на материале искусственных языков. Любой искусственный
язык, покуда он еще не вступил в общее пользование, находится в, руках
своего автора, но как только он начинает выполнять свое назначение и
становится общей собственностью, контроль над ним улетучивается. К
числу попыток этого рода принадлежит эсперанто; если этот язык получит
распространение, ускользнет ли он от действия закона эволюции? По
истечении первого периода своего существования этот язык вступит, по
всей вероятности, в условия семиологического развития: он станет
передаваться в силу законов, ничего общего не имеющих с законами
обдуманного создания, и вернуться вспять уже будет нельзя. Человек,
который пожелал бы составить неизменчивый язык для пользования будущих
поколений, походил бы на курицу, высидевшую утиное яйцо: созданный им
язык волей-неволей был бы захвачен течением, увлекающим все языки.

(*341) Непрерывность знака во времени, связанная с
его изменяемостью во времени, есть принцип общей семиологии; этому
можно было бы найти подтверждения в системах письма, в языке глухонемых
и т. д.

Но на чем основывается необходимость изменения? Нас,
быть может, упрекнут, что мы меньше разъяснили этот пункт, чем принцип
неизменчивости; это потому, что мы не выделили различных факторов
изменяемости; надо было бы их рассмотреть в их разнообразии, чтобы
установить, до какой степени они неизбежны.

Причины непрерывности a priori доступны наблюдению;
иначе обстоит с причинами изменяемости в разрезе времени. Лучше пока
отказаться от их точного выяснения и ограничиться общим рассуждением о
сдвиге отношений; во времени изменяется все; нет оснований, чтобы язык
избег этого общего закона.

Восстановим этапы нашего построения, увязывая их с установленными во введении принципами.

1. Избегая бесплодных определений слов, мы прежде всего различили внутри общего феномена, каким является речевая деятельность (langage), два фактора: язык (langue) и речь
(parole). Язык для нас — это речевая деятельность минус сама речь. Он
есть совокупность лингвистических навыков, позволяющих отдельному
человеку понимать других и быть ими понятым.

2. Но такое определение все еще оставляет язык вне
социальной реальности, оно представляет его чем-то нереальным, так как
включает лишь один аспект реальности, аспект индивидуальный; чтобы был
язык, нужна говорящая масса . Язык никогда,
наперекор видимости, не существует вне социального факта, ибо он есть
семиологический феномен. Его социальная природа — одно из его
внутренних свойств; полное его определение ставит нас перед лицом двух
неразрывно связанных явлений.

Но в этих условиях язык только жизнеспособен, но еще
не живет; мы приняли во внимание лишь социальную реальность, но не
исторический факт.

3. Может показаться, что язык, поскольку он
определяется произвольностью языкового знака, представляет собой
свободную систему, организуемую по усмотрению, зависящую исключительно
от принципа рациональности. Такой точке зрения, собственно, не
противоречит и взятый сам по себе социальный характер языка. Конечно,
коллективная психология не оперирует на чисто логическом материале; не
лишне вспомнить и о том, как разум сдает свои позиции в практических
отношениях между человеком и человеком. И все же рассматривать язык как
простую условность, доступную видоизменению по воле участников,
препятствует нам не это, но действие времени, сочетающееся с действием
социальной силы; вне категории времени лингвистическая реальность
неполна, и никакой вывод не возможен.

Если бы мы взяли язык во времени, но без говорящей
массы (предположим, что живет человек в течение нескольких веков
совершенно один), в нем не оказалось бы, может быть, никакого (*342)
изменения; время не проявило бы своего действия. И обратно, если
рассматривать говорящую массу вне времени, не увидишь действия на язык
социальных сил. Чтобы приблизиться к реальности, нужно, следовательно,
прибавить к нашей первой схеме знак, указывающий на движение времени.
Теперь уже язык теряет свою свободу, так как время позволяет
воздействующим на него социальным силам развивать свое действие; мы
приходим, таким образом, к принципу непрерывности, аннулирующей
свободу. Но непрерывность по необходимости подразумевает изменяемость,
т. е. более или менее значительные сдвиги в отношениях.

Было бы несправедливо упрекать
Ф. де Соссюра в нелогичности или парадоксальности за то, что он
приписывает языку два противоречивых качества. Противопоставлением двух
крайних терминов он только хотел резко подчеркнуть ту истину, что язык
преобразуется, а говорящие на нем преобразовать его не могут. Можно
иначе сказать, что он неприкосновенен (intangible), но не неизменяем
(inaltérable). (Примечание издателей .)

Внутренняя двойственность всех наук, оперирующих понятием ценности

Едва ли многие лингвисты догадываются, что появление
фактора «время» способно создать лингвистике особые затруднения и
ставит их науку перед двумя расходящимися в противоположные стороны
путями.

Большинство прочих наук не ведает этой коренной
двойственности; время не производит в них особого эффекта. Астрономия
установила, что светила претерпевают заметные изменения, но ей не
пришлось ради этого расчлениться на две дисциплины. Геология почти
постоянно имеет дело с последовательностью во времени, но когда она
переходит к уже сложившимся состояниям Земли, она не рассматривает их
как коренным образом отличающийся объект исследования. Есть
описательная наука права и история права; никто не противопоставляет их
одну другой. Политическая история государств целиком движется во
времени, однако же, если история рисует картину какой-либо эпохи, у нас
нет впечатления, что мы вышли из рамок истории. И обратно: наука о
политических учреждениях - по существу своему наука описательная, но
она отлично может, когда встретится надобность, рассматривать
исторические вопросы, не нарушая тем самым единства своего построения.

Наоборот, двойственность, о которой мы говорим,
властно тяготеет, например, над экономическими науками. В противность
указанным выше отраслям знания политическая экономия и экономическая
история составляют две резко разграниченные дисциплины внутри одной
науки; в недавно появившихся работах на эти темы подчеркивается это
различие. Поступая таким образом и хорошенько не отдавая себе в этом
отчета, экономисты подчиняются внутренней необходимости; вполне
аналогичная необходимость заставляет и нас раздробить лингвистику на
две части, у каждой из которых свой особый принцип. Дело в том, что в
лингвистике, как и в политической экономии, мы находимся перед лицом
категории ценности (valeur); в обеих науках дело идет о системе эквивалентностей (равноценностей) между вещами различных порядков : в одной между трудом и заработной платой, в другой между означаемым и означающим. (*342)

Психический характер наших акустических образов
хорошо обрисовывается из наблюдения над нашей собственной речевой
практикой. Не двигая ни губами, ни языком, мы можем говорить сами с
собою или мысленно повторять стихотворный отрывок…

Совершенно очевидно, что в интересах всех вообще
наук было бы более тщательно вычерчивать те оси, по которым расположено
то, что составляет предмет их изучения; всюду следовало бы различать,
как указано на прилагаемом чертеже:

1) ось одновременности (АВ), касающуюся отношений между существующими вещами, откуда исключено всякое вмешательство времени, и 2) ось последовательности
(CD), на которой никогда нельзя увидеть больше одной вещи зараз и по
которой располагаются все явления первой оси со всеми их изменениями.

Для наук, оперирующих понятием ценности, такое
различение становится практической необходимостью. В этой области надо
остеречь исследователей, указав им на невозможность строго научно
организовать «свои исследования, не принимая в расчет наличия двух
осей, не различая системы ценностей самих в себе от этих же самых
ценностей, рассматриваемых в функции времени.

Двусмысленность исчезнет, если называть все три
наличных понятия именами, связанными друг с другом, но вместе с тем
взаимно противопоставленными. Мы предлагаем сохранить слово знак для обозначения целого и заменить термины понятие и акустический образ соответственно терминами означаемое и означаю- (*334)щее ;
эти последние два термина имеют то преимущество, что отмечают
противопоставление, существующее как между ними, так и между целым и
ими как частями этого целого. Что же касается термина знак , то мы довольствуемся им, не зная, чем его заменить, так как обиходный язык не выдвигает никакого иного возможного термина.

С наибольшей категоричностью различение это
обязательно для лингвиста, ибо язык есть система чистых ценностей
(значимостей), ничем не определяемая, кроме как наличным состоянием
входящих в ее состав элементов. Поскольку одной из своих сторон
ценность коренится в самих вещах и в их естественных взаимоотношениях
(как это имеет место в экономической науке, например ценность
земельного участка пропорциональна его доходности), постольку можно до
некоторой степени прослеживать эту ценность во времени, не упуская,
однако, при этом из вида, что в каждый данный момент она зависит от
системы сосуществующих с ней других ценностей. Ее связь с вещами
как-никак дает ей естественную базу, а потому вытекающие из этого
оценки никогда вполне не произвольны, их изменчивость ограничена. Но
как мы видели, в лингвистике естественные данные вовсе не имеют места.

Прибавим, что чем система ценностей сложнее и
тщательнее организована, тем необходимее, именно вследствие ее
сложности, последовательно изучать ее по обеим осям. Никакая система не
может сравниться в этом отношении с языком; нигде мы не имеем налицо
такой точности обращающихся ценностей такого большого количества и
такого разнообразия элементов и притом в такой строгой
взаимозависимости. Многочисленность знаков, на что мы уже ссылались для
объяснения непрерывности языка, абсолютно препятствует единовременному
изучению отношений во времени и отношений в системе.

Вот почему мы различаем две лингвистики. Какими
названиями их обозначить? Имеющиеся под рукою термины не все в полной
мере способны отметить делаемое нами различение. Так, термины(*343)
«история» и «историческая лингвистика» непригодны, ибо они связаны со
слишком расплывчатыми представлениями; поскольку политическая история
включает и описание эпох и повествование о событиях, постольку можно
было бы вообразить, что, описывая последовательные состояния языка, мы
тем самым изучаем язык по временной оси, но тогда такое изучение на
самом деле потребовало бы рассмотрения по отдельности феноменов
перехода языка из одного состояния в другое. Термины эволюция и эволюционная лингвистика более точны, и мы часто будем ими пользоваться; в противовес можно говорить о науке о состояниях (статусах) языка, или статической лингвистике .

Но, чтобы резче отметить это противопоставление и
это скрещение двух порядков явлений, относящихся к одному объекту, мы
предпочитаем говорить о синхронической лингвистике и лингвистике диахронической . Синхронично все, что относится к статическому аспекту нашей науки; диахронично все, что касается эволюции. Существительные же синхрония и диахрония будут соответственно обозначать состояние языка и фазу эволюции.

СТАТИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА И ЛИНГВИСТИКА ЭВОЛЮЦИОННАЯ

Внутренняя двойственность и история лингвистики

Первое, что поражает, когда изучаешь факты языка,-
это то, что для говорящего субъекта их последовательность во времени не
существует: он пред лицом «состояния». Поэтому и лингвист, желающий
понять это состояние, должен закрыть глаза на то, как оно получилось, и
пренебречь диахронией. Только отбросив прошлое, он может проникнуть в
сознание говорящих. Вторжение истории может только сбить его с толку.
Было бы нелепостью рисовать панораму Альп, беря ее одновременно с
нескольких вершин Юрских гор; панорама должна быть взята из одной
точки. Так и в отношении языка: нельзя ни описывать его, ни
устанавливать нормы его применения, не отправляясь от одного
определенного его состояния. Следуя за эволюцией языка, лингвист
уподобляется наблюдателю, передвигающемуся с одного конца Юрских гор до
другого и отмечающему перемещения перспективы.

Можно сказать, что с тех пор, как существует
современная лингвистика, она с головой ушла в диахронию. Сравнительная
грамматика индоевропейских языков использует добытые ею данные для
гипотетической реконструкции предшествовавшего языкового типа; для нее
сравнение не более как средство воссоздания прошлого. Тот же метод
применяется и при частном изучении подгрупп (романских языков,
германских и т. д.); «состояния» привходят в это изучение лишь
отрывочно и весьма несовершенным образом. Такова наука, основанная
Боппом; поэтому-то понимание ею языка половинчато и шатко.

С другой стороны, как поступали те, кто изучал язык
до основания лингвистической науки, т. е. «грамматики», вдохновлявшиеся
традиционными методами? Любопытно отметить, что их точка зрения по
занимающему нас вопросу абсолютно безупречна. Их работы ясно нам
показывают, что в их намерении было описывать состояния; их программа
строго синхронична. Напримёр, так называемая грамматика Пор-Рояля
пытается описать состояние французского языка при Людовике XIV и
определить составляющие его элементы. Ей для этого не требуется
средневековый язык; она строго следует горизонтальной оси (см. выше) и
никогда от нее не отклоняется. Такой метод верен, что не значит,
впрочем, что он применен безукоризненно. Традиционная грамматика
игнорирует целые отделы лингвистики, как например отдел о
словообразовании; она нормативна и считает нужным не констатировать
факты, а издавать правила; она неспособна к широким обобщениям; часто
она не умеет даже отличить написанного слова от произносимого и т. п.

Классическую грамматику упрекали в том, что она не
научна, между тем ее база менее подвержена критике и ее предмет лучше
определен, чем у той лингвистики, которую основал Бопп. Эта последняя,
покоясь на зыбком основании, не знает даже в точности, к какой цели она
стремится. Не умея распознавать разницу между наличным состоянием и
последовательностью во времени, она пытается работать одновременно в
обеих этих областях. Лингвистика слишком большое место уделяла истории;
теперь ей предстоит вернуться к статической точке зрения традиционной
грамматики, но уже с новым духом и с новыми приемами, т. е. обновленной
историческим методом, который с своей стороны поможет лучше осознать
состояния языка. Прежняя грамматика видела лишь синхронический факт;
лингвистика открыла нам новый порядок феноменов, но этого недостаточно:
надо дать почувствовать противоположность обоих рядов явлений, чтобы
извлечь из этого все вытекающие последствия.

…Противопоставление двух точек зрения - синхронической и диахронической - совершенно абсолютно и не терпит компромисса.

СТАТИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА И ЛИНГВИСТИКА ЭВОЛЮЦИОННАЯ

Противопоставление обеих лингвистик в отношении их методов и принципов

Противопоставление между диахроническим и синхроническим проявляется всюду.

Прежде всего (мы начинаем с явления наиболее
очевидного) они не одинаковы по своему значению. Вполне ясно, что
синхронический аспект важнее диахронического, так как для говорящей
массы только он - подлинная и единственная реальность. Это же верно и
для лингвиста; если он примет диахроническую перспективу, то увидит
отнюдь не язык, а только ряд видоизменяющих его явлений. Часто
утверждают, что нет ничего более важного, чем познать генезис данного
состояния; это в некотором смысле верно: условия, создавшие данное
состояние, проясняют нам его истинную природу « оберегают нас от
некоторых иллюзий, но этим доказывается толь-(345)ко, что диахрония не
является самоцелью. О ней можно сказать, то было сказано о журнализме:
она может привести ко всему, но только под условием выхода из нее.

Методы обоих аспектов тоже различны в двояком отношении.

а) Синхрония знает только одну перспективу,
перспективу говорящих субъектов, и весь ее метод сводится к собиранию
от них фактов; чтобы убедиться, в какой мере то или другое языковое
явление реально, необходимо выяснить, в какой мере оно существует в
сознании говорящих. Напротив, диахроническая лингвистика должна различать две перспективы: одну проспективную , следующую c течением времени, и другую ретроспективную , направленную вспять; таким образом, метод ее раздваивается, о чем будет идти речь в пятой части этого труда.

б) Второе различие вытекает из разницы в объеме той
области, на которую распространяются та и другая дисциплины.
Синхроническое изучение не ставит своим объектом всего совпадающего по
времени, но только совокупность фактов, относящихся к каждому языку; в
меру необходимости подразделение дойдет и до диалектов и до
поддиалектов. В сущности термин синхроническое не вполне точен; его следовало бы заменить, правда, несколько длинным термином идиосинхроническое .
Наоборот, диахроническая лингвистика не только не требует, но и
отвергает подобную специализацию, рассматриваемые ею элементы не
принадлежат обязательно к одному языку (ср. индоевр. *esti, греч. esti,
нем. ist, фр. est, рус. есть ). Различие
отдельных наречий создается именно сменой диахронических фактов и их
пространственным умножением. Для оправдания сближения двух форм
достаточно, если между ними есть историческая связь, какой бы косвенной
она ни была.

Эти противопоставления не самые яркие и не самые
глубокие: из коренной антиномии между фактом эволютивным и фактом
статическим следует, что решительно все понятия, относящиеся к тому или
другому в одинаковой мере, не сводимы друг к другу. Любое из этих
понятий может служить доказательством этого. Так, синхронический
«феномен» ничего общего не имеет с диахроническим; первый есть
отношение между существующими одновременно элементами, второй - смена
во времени одного элемента другим, т. е. событие…

СИНХРОНИЧЕСКИЙ ЗАКОН И ЗАКОН ДИАХРОНИЧЕСКИЙ

Мы привыкли слышать о законах в лингвистике, но
действительно ли факты языка управляются законами и какого рода могут
быть эти законы? Поскольку язык есть социальный институт, можно a
priori сказать, что он регулируется нормами, аналогичными тем, которые
действуют в коллективах. Как известно, всякий социальный закон обладает
двумя основными признаками: он императивен , и он общ ; он навязывается, и он простирается на все случаи, разумеется, в определенных границах времени и места.(*346)

Отвечают ли такому определению законы языка? Чтобы
выяснить это, надо прежде всего согласно с только что высказанным еще
лишний раз разделить сферы синхронического и диахронического. Перед
нами две раздельные проблемы, которые смешивать нельзя; говорить о
лингвистическом законе вообще равносильно желанию схватить призрак.

Синхронический закон - общий закон, но не
императивный; попросту отображая существующий порядок вещей, он только
констатирует некое состояние; он закон постольку же, поскольку законом
может быть названо утверждение, например, что в данном фруктовом саду
деревья посажены косыми рядами. И отображаемый им порядок вещей не
гарантирован от перемены именно потому, что не императивен. Казалось
бы, можно возразить, что в функционировании речи синхронический закон
обязателен в том смысле, что он навязан индивидам принуждением
коллективного обычая; это верно, но мы ведь не разумеем слово
«императивный» в смысле обязательности по отношению к говорящим;
отсутствие императивности значит, что в языке нет никакой силы,
гарантирующей сохранение регулярности, установившейся в каком-либо
пункте. Так, нет ничего более регулярного, чем синхронический закон,
управляющий латинским ударением (в точности сравнимый с законом
греческого ударения); между тем эти правила ударения не устояли перед
факторами изменения и уступили место новому закону, действующему во
французском языке. Таким образом, если и можно говорить о законе в
синхронии, то только в смысле распорядка, принципа регулярности.

Диахрония предполагает, напротив того, динамический
фактор, производящий определенный результат, выполняющий определенное
дело. Но этого императивного характера недостаточно для применения
понятия закона к фактам эволюции языка; можно говорить о законе лишь
тогда, когда целая совокупность явлений подчиняется единому правилу, а
диахронические события хотя и обнаруживают некоторые видимости
общности, всегда в действительности носят характер случайный и частный.

Резюмируем: синхронические факты, каковы бы они ни
были, представляют определенную регулярность, но не носят никакого
императивного характера, напротив, диахронические факты обладают
императивностью по отношению к языку, но не имеют характера общности.

Короче говоря (к чему мы и хотели прийти), ни те ни
другие не управляются законами в вышеопределенном смысле, а если уже,
не взирая ни на что, угодно говорить о лингвистических законах, то
термин этот будет покрывать совершенно различные значения, смотря по
тому, относится ли он к явлениям синхронического или диахронического
порядка.(*347)

ВЫВОДЫ

Так лингвистика подходит ко второму разветвлению
своих путей. Сперва нам пришлось выбирать между языком и речью, теперь
же мы у второго перекрестка, откуда ведут две дороги: одна в диахронию,
другая в синхронию.

Используя этот двойной принцип классификации, мы можем прибавить, что все диахроническое в языке является таковым через речь .
В речи источник всех изменений; каждое из них первоначально, прежде чем
войти в общее употребление, начинает применяться некоторым количеством
индивидов. Теперь по-немецки говорят: ich war, wir waren (я был, мы
были), тогда как в старом немецком языке до XVI в. спрягалось: ich was,
wir waren (по-английски до сих пор говорят: I was, we were). Каким же
образом произошла эта перемена: war вместо was? Отдельные лица под
влиянием waren по аналогии создали war; это был факт речи; такая форма,
часто повторявшаяся, была принята коллективом и стала фактом языка. Но
не все новшества речи увенчиваются таким успехом, и поскольку они
остаются индивидуальными, нам нечего принимать их во внимание, так как
мы изучаем язык; они входят в поле нашего наблюдения лишь с момента
принятия их коллективом.

Факту эволюции всегда предшествует факт или, вернее,
множество сходных фактов в сфере речи; это ничуть не порочит
установленного выше различения, которое этим только подтверждается, так
как в истории всякого новшества мы встречаем всегда два раздельных
момента: 1) момент появления его у индивидов и 2) момент его
превращения в факт языка, когда оно, по внешности оставаясь тем же,
принимается коллективом.

Нижеприводимая таблица показывает ту рациональную форму, которую должна принять лингвистическая наука:

Следует признать, что теоретическая и идеальная
форма науки не всегда совпадает с той, которую навязывают ей требования
практики. В лингвистике эти требования практики еще повелительнее, чем
в других науках; они до некоторой степени оправдывают ту путаницу,
которая в настоящее время царит в лингвистических исследованиях. Даже
если бы устанавливаемые нами различения и были приняты раз и навсегда,
нельзя было бы, быть может, во имя этого-идеала связывать научные
изыскания чересчур точными установками.

Так, например, производя синхроническое обследование
старофранцузского языка, лингвист оперирует такими фактами и
принципами, которые ничего не имеют общего с теми, которые ему открыла
бы история этого же языка с XIII до XX в.; зато они сравнимы с теми
фактами и принципами, которые обнаружились бы при описании одного из
нынешних языков банту, греческого аттического языка за 400 лет до н. э.
или, наконец, современного французского. Дело в том, что все такие
описания покоятся на схожих отношениях; хотя каждый отдельный язык
образует замкнутую систему, все они предполагают наличие некоторых
постоянных принципов, на которые мы неизменно наталкиваемся, переходя
от одного языка к другому, так как всюду продолжаем оставаться в одном
и том же порядке явлений. Совершенно так же обстоит и с историческим
исследованием: обозреваем ли мы определенный период в истории
французского языка (например, от XIII до XX в.), или яванского языка,
или любого другого, всюду мы имеем дело со схожими фактами, которые
достаточно сопоставить, чтобы установить общие истины диахронического
порядка. Идеалом было бы, чтобы каждый ученый посвящал себя тому или
другому разрезу лингвистических исследований и охватывал возможно
большее количество фактов соответствующего порядка, но представляется
весьма затруднительным научно владеть столь разнообразными языками. С
другой стороны, каждый язык представляет практически одну единицу
изучения, так что силой вещей приходится рассматривать его попеременно
и статически и исторически. Все-таки никогда не нужно забывать, что
теоретически это единство отдельного языка как объекта изучения есть
нечто поверхностное, тогда как различия языков таят в себе глубокое
единство. Пусть при изучении отдельного языка наблюдение захватывает и
одну сферу и другую, всегда надо знать, к которой из них относится
разбираемый факт, и никогда не надо смешивать методы. Разграниченные
нами таким образом обе части лингвистики послужат одна за другой
объектом нашего исследования.

Синхроническая лингвистика
займется логическими и психологическими отношениями, связывающими
сосуществующие элементы и образующими систему, изучая их так, как они
воспринимаются одним и тем же коллективным сознанием.

Диахроническая лингвистика ,
напротив, будет изучать отношения, связывающие элементы в порядке
последовательности, не воспринимаемой одним и тем же коллективным
сознанием, - элементы, заменяющиеся одни другими, но не образующие
системы.

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

Общие положения

В задачу общей синхронической лингвистики входит
установление основных принципов всякой идиосинхронической системы,
конститутивных факторов всякого состояния (статуса) языка. Многое из
того, что нами уже было изложено, относится скорее к синхронии; так,
общие свойства знака могут рассматриваться как составная часть этой
последней, хотя они нам и послужили для доказательства необходимости
различать обе лингвистики.(*349)

К синхронии относится все, что называется «общей
грамматикой», ибо только через отдельные состояния языка
устанавливаются те различные отношения, которые входят в компетенцию
грамматики. В дальнейшем изложении мы ограничимся лишь основными
принципами, без которых не представляется возможным ни приступить к
более широким проблемам статики, ни объяснить детали данного состояния
языка.

Говоря вообще, гораздо труднее заниматься
статической лингвистикой, чем историей. Факты эволюции более конкретны,
они больше говорят воображению; наблюдаемые в них отношения
завязываются между последовательно сменяющимися моментами, уловить
которые нетрудно, легко, а иногда и занятно следить за рядом
превращений. Та же лингвистика, которая оперирует сосуществующими
значимостями и отношениями, представляет гораздо больше затруднений.

В действительности «состояние» языка не есть
математическая точка, но более или менее длинный промежуток времени, в
течение которого сумма происходящих видоизменений остается ничтожно
малой. Это может равняться десяти годам, смене одного поколения, одному
столетию, даже больше. Случается, что в течение сравнительно долгого
промежутка язык еле меняется, а затем в какие-нибудь несколько лет
испытывает значительные превращения. Из двух сосуществующих в одном
периоде языков один может сильно эволюционировать, а другой почти вовсе
не изменяться: для второго необходимо будет синхроническое изучение,
для первого потребуется диахронический подход. Абсолютное «состояние»
определяется отсутствием изменений, но поскольку язык всегда, как бы ни
мало, все же преобразуется, постольку изучать язык статически на
практике - значит пренебрегать маловажными изменениями подобно тому как
математики при некоторых операциях, например при вычислении логарифмов,
пренебрегают бесконечно малыми величинами.

В политической истории различаются: эпоха - точка во
времени, и период, охватывающий некоторый промежуток времени. Однако
историки сплошь и рядом говорят об эпохе Антонинов, об эпохе крестовых
походов, разумея в данном случае единство признаков, сохранявшихся в
течение соответствующего срока. Можно было бы говорить и про
статическую лингвистику, что она занимается эпохами; но термин
«состояние» («статус») лучше. Начала и концы эпох обычно отмечаются
какими-либо переворотами, более или менее резкими, направленными к
изменению установившегося порядка вещей. Употребляя термин «состояние»,
мы тем самым отводим предположение, будто в языке происходит нечто
подобное. Сверх того, термин «эпоха» именно потому, что он заимствован
у истории, заставляет думать не столько о самом языке, сколько об
окружающей и обусловливающей его обстановке; одним словом, он вызывает
скорее всего представление о том, что мы назвали внешней
лингвистикой.(*350)

Впрочем, разграничение во времени не есть
единственное затруднение, встречаемое нами при определении понятия
«состояние языка»; такой же вопрос встает и относительно
пространственного отграничения. Короче говоря, понятие «состояние
языка» не может не быть приблизительным. В статической лингвистике, как
и в большинстве наук, невозможно никакое рассуждение без условного
упрощения данных.

В большинстве областей, подлежащих ведению науки,
вопрос о единицах даже не ставится: они сразу же даны. Так, в зоологии
мы прежде всего имеем дело с животными. Астрономия оперирует единицами,
разделенными в пространстве,- небесными телами. В химии можно изучать
природу и состав двухромовокислого калия, ни минуты не усомнившись в
том, что он нечто вполне определенное.

Если в какой-либо науке непосредственно не
обнаруживаются присущие ей конкретные единицы, это значит, что в ней
они сколько-нибудь существенного значения не имеют. В истории,
например, это личность, эпоха или нация? Неизвестно. Но не все ли
равно? Можно заниматься историческими изысканиями, не выяснив этого
вопроса.

Но подобно тому как шахматная игра целиком сводится
к комбинированию положений различных фигур, так и язык является
системой, исключительно основанной на противопоставлении его конкретных
единиц. Нельзя ни отказаться от их обнаружения, ни сделать ни одного
шага, не прибегая к ним, а вместе с тем их выделение сопряжено с такими
трудностями, что возникает вопрос, существуют ли они реально.

Странным и поразительным свойством языка является,
таким образом, то, что в нем не даны различимые на первый взгляд
сущности (факты), в наличии которых между тем усомниться нельзя, так
как именно их взаимодействие и образует язык. В этом и лежит та черта,
которая отличает язык от всех прочих семиологических систем.

РАССМОТРЕНИЕ ЗНАКА В ЕГО ЦЕЛОМ

Все предшествующее приводит нас к выводу, что в языке нет ничего, кроме различий .
Более того, различие, вообще говоря, предполагает положительные
моменты, между которыми оно и устанавливается, но в языке имеются
только различия без положительных моментов .
Взять ли означаемое или означающее, всюду та же картина. В языке нет ни
идей, ни звуков, предсуществующих системе, а есть только концептуальные
различия и звуковые различия, проистекающие из языковой системы. И идея
и звуковой материал, заключенные в знаке, имеют меньше значения, чем
то, что есть кругом него в других знаках. Доказывается это тем, что
значимость термина может видоизмениться без изменения как его смысла,
так и его звуков исключительно вследствие того обстоятельства, что
какой-либо смежный термин претерпел изменение.(*351)

Однако утверждать, что все в языке отрицательно
(négatif), верно лишь в отношении означаемого и означающего, взятых в
отдельности; как только мы начинаем рассматривать знак в целом, мы
оказываемся перед чем-то в своем роде положительным (positif). Языковая
система есть ряд различий в звуках, комбинированный с рядом различий в
идеях, но такое сопоставление некоего количества акустических знаков с
равным количеством отрезков, выделяемых из массы мыслимого, порождает
систему значимостей. И вот эта система и является действенной связью
между звуковыми и психическими элементами внутри каждого знака. Хотя
означаемое и означающее, взятое каждое в отдельности, - величины чисто
дифференциальные и отрицательные, их сочетание есть факт положительный;
это даже есть единственный вид имеющихся в языке фактов, потому что
основным свойством языковой организации является именно сохранение
параллелизма между этими двумя рядами различий.

Некоторые диахронические факты весьма характерны в
этом отношении; это все те бесчисленные случаи, когда изменение
означающего приводит к изменению идеи и когда обнаруживается, что в
основном сумма различаемых идей соответствует сумме различимых знаков.
Когда в результате фонетических изменений два термина смешиваются
(например, décrépit = dècrepitus и décrépi = crispus), то и идеи
обнаруживают тенденцию смешиваться, если только к этому есть
благоприятствующие данные. А если термин дифференцируется (например,
французское chaise - стул и chaire - кафедра)? В таком случае возникшее
различие неминуемо проявляет тенденцию стать значимым, что, впрочем,
удается не всегда и не сразу. Обратно, всякое различие в идее,
усмотренное мыслью, стремится выразиться различными означающими, а две
идеи, мыслью более не различаемые, стремятся слиться в едином
означающем.

Если сравнивать между собою знаки - термины
положительные, нельзя более говорить только о различии; это выражение
здесь не вполне подходит, так как оно может применяться лишь в случае
сравнения двух акустических образов, например отец и мать, или
сравнения двух идей, например идеи «отец» и идеи «мать»; два знака,
включающие каждый и означаемое и означающее, не различны (différents)
они только различимы (distincts). Между ними есть лишь противопоставление . Весь механизм языка покоится на этого рода противопоставлениях и на вытекающих из них звуковых и концептуальных различиях.

То, что верно относительно значимости, верно и
относительно языковой единицы. Последняя есть отрезок речевой цепи,
соответствующий определенному понятию, причем оба они (отрезок и
понятие) по природе своей чисто дифференциальны.

В применении к единице принцип дифференциации может быть формулирован так: отличительные свойства единицы сливаются с самой единицей .
В языке, как и во всякой семиологической системе,(*352) то чем знак
отличается, и есть все то, что его составляет. Различие создает
отличительное свойство, оно же создает значимость и единицу.

Из того же принципа вытекает еще одно, несколько
парадоксальное следствие: то, что обычно называется «фактом
грамматики», соответствует в конечном счете определению единицы, так
как он всегда выражает противопоставление известных терминов; в данном
случае противопоставление оказывается только особо значимым. Возьмем,
например, образование немецкого множественного числа типа Nacht:
Nächte. Каждый из терминов, сопоставляемых в этом грамматическом факте
(единственное число без умляута и без конечного е , противопоставленное множественному числу с умляутом и е ),
сам образован целым рядом взаимодействующих противопоставлений внутри
системы; взятые в отдельности, ни Nacht, ни Nächte ничего не значат;
следовательно, все дело в противопоставлении. Иначе говоря, можно
выразить отношение Nacht/Nächte алгебраической формулой а/b, где а и b
не простые термины, но каждый представляет собой результат совокупности
отношений. Язык - это, так сказать, такая алгебра, где имеются лишь
сложные выражения (термины). Среди заключающихся в нем
противопоставлений одни более значимы, чем другие, но «единица» и
«грамматический факт» - лишь различные названия для обозначения разных
аспектов одного и того же общего явления - взаимодействия языковых
противопоставлений. Это до такой степени верно, что можно было бы
подходить к проблеме единиц со стороны фактов грамматики. При этом
нужно было бы, выдвинув противопоставление Nacht/Nächte, спросить себя,
какие же единицы взаимодействуют в этом противопоставлении. Только ли
эти данные два слова, или же весь ряд подобных слов? или, быть может, а
и ä? или же все вообще формы единственного числа и множественного и т.
д.

Единица и грамматический факт не слились бы, если бы
языковые знаки состояли из чего-либо другого, кроме различий. Но,
поскольку язык есть то, что он есть, с какой бы стороны к нему ни
подходить, - в нем не найдешь ничего простого: всюду и всегда он являет
то же сложное равновесие взаимно обусловливающих себя элементов. Иначе
говоря, язык есть форма, а не субстанция .
Необходимо как можно глубже проникнуться этой истиной, ибо все ошибки
нашей терминологии, все неточные наши характеристики явлений языка
коренятся в том невольном предположении, что в лингвистическом феномене
есть какая-то субстанциальность.

ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

Общие положения

Диахроническая лингвистика изучает отношения не
между сосуществующими элементами данного состояния языка, но между
сменяющимися последовательными во времени элементами.(*353)

В самом деле, абсолютной неподвижности не существует
вовсе; все части языка подвержены изменениям; каждому периоду
соответствует более или менее заметная эволюция. Она может быть
различной в отношении быстроты и интенсивности, но самый принцип от
этого не страдает; поток языка течет непрерывно; течет ли он спокойно
или стремительно, это уже вопрос второстепенный.

Правда, эта непрерывная эволюция весьма часто скрыта
от нас вследствие того, что внимание наше сосредоточивается на
литературном языке; как мы увидим ниже, литературный язык наслаивается
на язык народный, т. е. на язык естественный, и подчиняется иным
условиям существования. Поскольку он уже сложился, литературный язык в
общем проявляет устойчивость и тенденцию оставаться себе подобным; его
зависимость от письма обеспечивает за ним еще большую сохранность.
Литературный язык не может, следовательно, служить для нас мерилом
того, до какой степени изменчивы естественные языки, не подчиненные
никакой литературной регламентации.

Объектом диахронической лингвистики является в
первую очередь фонетика, вся фонетика в целом; в самом деле, эволюция
звуков несовместима с понятием «состояния»; сравнение фонем или
сочетаний фонем с тем, чем они были раньше, сводится к установлению
диахронического факта. Предшествовавшая эпоха может быть в большей или
меньшей степени близкой, но если она сливается со следующей, то
фонетическому явлению уже более места нет; остается лишь описание
звуков данного состояния языка, а это уже дело фонологии.
Диахронический характер фонетики вполне согласуется с тем принципом,
что ничто фонетическое не является значимым или грамматическим в
широком смысле слова. При изучении истории звуков какого-либо слова
можно игнорировать его смысл, рассматривать лишь его материальную
оболочку, выделять из него звуковые отрезки, не задаваясь вопросом,
имеют ли они значение или нет. Можно, например, ставить вопрос, во что
превращается в аттическом диалекте греческого языка ничего не значащее
сочетание -ewo-. Если бы эволюция языка сводилась к эволюции звуков,
еще резче противопоставились бы по своему содержанию обе части
лингвистики; выяснилось бы, что диахроническое равно неграмматическому,
а синхроническое - грамматическому.

Но только ли звуки видоизменяются во времени? Слова
меняют свое значение; грамматические категории эволюционируют; есть и
такие, которые исчезают вместе с формами, служившими для их выражения
(например, двойственное число в латинском языке). А раз у всех фактов
ассоциативной и синтагматической синхронии есть своя история, то как же
сохранить абсолютное различение между диахронией и синхронией? Оно
становится весьма затруднительным, как только мы выходим из сферы
чистой фонетики. Заметим, однако, что многие изменения, считаемые
грамматическими, сводятся к фонетическим изменениям. В немецком языке
создание грамматического типа Hand: Hände взамен hant: hanti (*354)
всецело объясняется фонетическим фактом. Равным образом фонетический
факт лежит в основе такого типа сложных слов, как Springbrunnen -
фонтан, Reitschule - школа верховой езды и т. д.; в
древневневерхненемецком языке первый элемент был не глагольный, а
именной: beta-hus означало дом молитвы; но после того как конечная
гласная фонетически отпала (beta-bet и т д.), установился семантический
контакт с глаголом (beten - молиться и т. п.) и Bet-haus стало означать
дом, где молятся.

Нечто подобное произошло и в тех сложных словах,
которые в древнегерманском языке образовывались со словом lîch -
внешний вид (ср- mannolîch - имеющий мужской вид, redolîch - имеющий
разумный вид). Ныне во множестве прилагательных (ср. verzeihlich -
простительный, glaublich - вероятный и т. д.) lich превратилось в
суффикс, сравнимый с французским суффиксом в словах pardon-able,
croy-able и т. д., и одновременно изменилась интерпретация первого
элемента: в нем теперь усматривается не существительное, но глагольный
корень; это объясняется тем, что в некоторых случаях вследствие падения
конечной гласной первого элемента (например, redo-red-) этот последний
уподобился глагольному корню (red- от reden).

Во всех этих случаях и во многих других, сходных с
ними, различение диахронического и синхронического остается очевидным;
следует это помнить, чтобы легкомысленно не утверждать, будто мы
занимаемся исторической грамматикой, тогда как в действительности мы
только переходим от изучения фонетических изменений в диахроническом
разрезе к изучению вытекающих из них последствий в разрезе
синхроническом.

Но эта оговорка не снимает всех затруднений.
Эволюция любого грамматического факта, ассоциативной группы или
синтагматического типа несравнима с эволюцией звука. Она не
представляет собой простого явления; она разлагается на множество
частных фактов, только часть которых относится к фонетике. В генезисе
такого синтагматического типа, как французское будущее prendre ai
(буквально - взять имею), превратившееся в prendrai (возьму),
различаются по меньшей мере два факта: один психологический - синтез
двух элементов понятия, другой фонетический и зависящий от первого -
сведение двух ударений словосочетания к одному (prendre ai — prendrai).

Спряжение германского сильного глагола (тип совр.
нем. geben - давать, gab, gegeben и т. п., ср. греч. leipσ - оставляю,
élipon, léloipa и т. п.) в значительной мере основано на так называемом
абуляте (перегласовке) коренных гласных. Эти чередования, система
которых вначале была довольно простой, несомненно явились в результате
чисто фонетического явления, но для того чтобы(*355) эти
противопоставления получили функциональное значение, потребовалось,
чтобы первоначальная система спряжения упростилась в результате целого
ряда всяческих изменений: исчезновение многочисленных разновидностей
форм настоящего времени и связанных с ними смысловых оттенков,
исчезновение имперфекта, будущего и аориста, исчезновение удвоения в
перфекте и т. д. Все эти перемены в которых нет ничего по существу
фонетического, сократили глагольное спряжение до ограниченного
количества форм, где чередования основ приобрели первостепенную
смысловую значимость. Можно, например, утверждать, что
противопоставление е: а более значимо в geben: gab, чем противопоставление е: о
в греч. leipσ : léloipa, вследствие отсутствия удвоения в немецком
перфекте. Итак, хотя фонетика тем или другим образом и вторгается то и
дело в эволюцию, все же она не может ее объяснить целиком; по
устранении же фонетического фактора получается остаток, казалось бы,
оправдывающий представление об «истории грамматики»; вот тут-то и лежит
настоящая трудность; различение между диахроническим и синхроническим,
сохранить которое обязательно нужно, потребовало бы сложных объяснений,
несовместимых с рамками этого курса.

ЯЗЫКОВЫЕ СЕМЬИ И ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ ТИПЫ

…Язык непосредственно не подчиняется мышлению
(esprit) говорящих; обратим в заключение сугубое внимание на одно из
последствий этого принципа: ни одна языковая семья не принадлежит по
праву и раз навсегда к определенному лингвистическому типу.

Спрашивать, к какому типу относится данная группа
языков,- это значит забывать, что языки эволюционируют, подразумевать,
что в их эволюции есть какой-то элемент постоянства. Во имя чего имеем
мы право предполагать границы у этого развития, не знающего никаких
границ? Правда, многие, говоря о характерных признаках какой-либо
языковой семьи, думают преимущественно о характере ее праязыка, и в
таком случае проблема представляется вполне разрешимой, поскольку дело
идет об определенном языке и определенной эпохе. Но если кто-нибудь
станет предполагать наличие в языке каких-то постоянных признаков, не
подвергающихся изменению ни во времени, ни в пространстве, он наткнется
на преграду, связанную с основными принципами эволюционной лингвистики.
Неменяющихся признаков вообще не существует; они могут сохраняться
только благодаря случайности.

Возьмем для примера индоевропейскую семью; нам
известны характерные признаки того языка, от которого произошла эта
семья:(*356) очень простая система звуков, никаких сложных сочетаний
согласных, никаких удвоенных согласных, монотонный вокализм,
порождающий вместе с тем в высшей степени регулярную систему
чередований глубоко грамматического свойства, музыкальное ударение,
падающее на любой слог слова и тем самым способствующее взаимодействию
грамматических противопоставлений, количественный ритм, покоящийся
исключительно на противопоставлении долгих и кратких слогов, большой
простор образования сложных и производных слов, значительное богатство
склонения и спряжения, автономность во фразе отдельного слова,
изменяющегося по многим формам и в себе самом заключающего все свои
определения, - в результате чего большая свобода в конструкции и
редкость грамматических слов детерминативного или связывающего значения
(глагольных приставок, предлогов и т. д.).

Нетрудно убедиться, что ни один из этих признаков
полностью не сохранился в отдельных индоевропейских языках, что даже
кое-какие из этих признаков (например, роль количественного ритма и
музыкального ударения) не встречаются ни в одном; некоторые из
индоевропейских языков даже до такой степени изменили первоначальный
индоевропейский характер, что кажутся представителями совершенно иного
лингвистического типа (например, языки английский, армянский,
ирландский и др.).

С несколько большим основанием мы вправе говорить о
более или менее общих трансформационных процессах, свойственных
различным языкам какой-либо семьи. Так, указанное нами выше
прогрессивное ослабление механизма словоизменения встречается во всех
индоевропейских языках, хотя и в этом отношении они представляют
значительные расхождения; наиболее сохранилось словоизменение в
славянских языках, а английский язык свел его почти на нет. В связи с
этим упрощением словоизменения следует поставить другое явление, тоже
довольно общего характера, а именно более или менее постоянный порядок
в конструкции фраз, а также вытеснение синтетических приемов выражения
приемами аналитическими: передача предлогами падежных значений,
составление глагольных форм при помощи вспомогательных глаголов и т. п.

Как мы видели, та или другая черта прототипа может
не находиться в том или другом из производных языков, но верно и
обратное: нередки случаи, когда общие черты, свойственные всем
представителям семьи, не встречаются в первоначальном наречии; примером
может служить гармония гласных, т. е. ассимиляция качества всех гласных
в суффиксах с последним гласным корня. Это явление свойственно обширной
урало-алтайской группе языков, на которых говорят в Европе и Азии от
Финляндии до Маньчжурии, но, по всей видимости, это замечательное
явление связано с позднейшим развитием отдельных языков этой группы;
таким образом, это черта общая, но не исконная, а это значит, что в
доказательство общности (весьма спорной) происхождения этих языков на
гармонию гласных(*357) ссылаться нельзя, как нельзя ссылаться и на их
агглютинативный характер. Установлено также, что китайский язык не
всегда был односложным.

При сравнении семитских языков с реконструированным
прасемитским мы сразу же поражаемся устойчивостью некоторых их черт;
более всех прочих семей эта семья языков производит впечатление
единства неизменного, постоянного и присущего всей семье типа. Он
проявляется в нижеследующих признаках (некоторые из них резко


малоразвитое словоизменение (впрочем, более развитое в праязыке, чем в
происшедших от него языках), с чем связано подчинение порядка слов
определенным строгим правилам. Самая замечательная черта касается
состава корней: они регулярно заключают в себе по три согласные
(например, q--l - убивать); эти коренные согласные сохраняются во всех формах
внутри данного наречия (ср. древнееврейск. qal, qlah, ql, qili
и т. д.), из одного наречия в другое (ср. арабск. qatala, qutila и т.
д.); иначе говоря, согласные выражают «конкретный смысл» слов, их
лексикологическую значимость, тогда как гласные, правда, с помощью
некоторых префиксов и суффиксов, обозначают исключительно
грамматические категории (например, древнееврейск. qaи семитских языков
с реконструированным прасемитским мы сразу же поражаемся устойчивостью
некоторых их черт; более всех прочих семей эта семья языков производит
впечатление единства неизменного, постоянного и присущего всей семье
типа. Он проявляется в нижеследующих признаках (некоторые из них резко
противопоставляются характерным чертам индоевропейской семьи): почти
полное отсутствие сложных слов, ограниченная роль словопроизводства,
малоразвитое словоизменение (впрочем, более развитое в праязыке, чем внеизменных признаков не бывает; их постоянство есть дело случая; если
какой-нибудь признак в течение долгого времени сохраняется, он с
течением времени всегда может и исчезнуть. Что касается признаков
семитического круга языков, то ведь «закон» трех согласных не так уж
характерен для этой семьи, ибо и в других семьях встречаются
аналогичные явления. Так, и в индоевропейском языке консонатизм корней
подчиняется строгим правилам; в них, например, никогда не встречается
после звука е сочетание двух звуков из
ряда i, u, r, l, т, п. Корень типа *serl невозможен. То же можно
сказать с еще большим основа наем о роли гласных в семитических языках;
нечто аналогичное, хотя и в менее развитом виде встречается ведь и в
индоевропейских языках; такие противопоставления, как древнееврейск. dßr - слово, dßr-im
- слова, dißre-hem - их слова, напоминают нем. Gast: Gäste, fliessen:
floss и т. д. В обоих случаях генезис грамматического приема один и тот
же. Он объясняется чисто фонетическими превращениями, вызванными
«слепой» эволюцией; порожденные этой эволюцией чередования были
удержаны сознанием, связавшим с ними определенные грамматические
значимости и распространившим их применение по аналогии с образцами,
созданными случайным действием фонетического развития. Что же касается
неизменности семитической «трехсогласности», она является
приблизительной и ничего абсолютного не заключает.(*358) В этом можно a
priori быть уверенным, но это подтверждается и фактами; так, например,
по-еврейски корень слова ‘nas-m - люди, как и следует ожидать, состоит из трех согласных, но в единственном числе i
их только две; получилось это в результате фонетического сокращения
более древней формы, заключавшей три согласные. Впрочем, если даже и
принять эту мнимую неизменность, следует ли видеть в ней нечто присущее
самим корням? Нисколько! Дело только в том, что семитические языки
меньше многих других подвергались фонетическим изменениям, вследствие
чего в этой группе языков лучше, чем в других языках, сохранились
согласные. Так что это исключительно результат эволюции, исключительно
фонетический феномен, а ничуть не грамматический и не постоянный.
Утверждать, что корни неизменны, это равносильно утверждению, что они
никогда не подвергались фонетическим изменениям, - вот и все, а ведь
нельзя поручиться, что эти изменения никогда не произойдут. Вообще
говоря, все то, что сделано временем, может быть временем переделано
или уничтожено.

Давно признано, что Шлейхер насиловал
действительность, рассматривая язык как нечто органическое, в самом
себе заключающее свои законы развития, а между тем продолжают, даже не
подозревая этого, видеть в языке нечто органическое в другом смысле,
полагая, что «гений» расы или этнической группы непрерывно влияет на
язык, направляя его на какие-то определенные пути развития.

Из сделанных нами экскурсов в смежные нашей науке
области вытекает нижеследующий принцип чисто отрицательного свойства,
но тем более интересный, что он совпадает с основной мыслью этого
курса: единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя.

Соцэкгиз, М., 1933. Перевод А. М. Сухотина.

Хотя эта глава и не касается
вопросов ретроспективной лингвистики, мы все же помещаем ее здесь, так
как она может служить заключением для всей работы в целом. (Примечание издателей.)

Принято говорить, что первое большое произведение Фердинанда де Соссюра, составившее эпоху в области сравнительного языкознания, «Мемуар о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках» является книгой исключительной судьбы. С гораздо большим основанием то же самое можно было бы сказать о «Курсе общей лингвистики». Не боясь вступить в конфликт с истиной, мы могли бы констатировать, что эта книга вышла спустя пять лет после смерти Ф. де Соссюра, но мы не решились бы утверждать, что она вышла спустя пять лет после смерти ее автора. Своим появлением на свет эта книга, положившая начало новой эпохе в истории языкознания, обязана стечению целого ряда случайных обстоятельств.

Фердинанд де Соссюр никогда не делал попыток написать что-либо, подобное «Курсу общей лингвистики». Сохранившиеся после его смерти в его архиве материалы не содержат даже намека на такую книгу. В основу «Курса» легли три цикла лекций, прочитанных Ф. де Соссюром в последние пять лет его жизни. Эти три цикла лекций прочитаны были им чисто случайно. В течение тридцати лет (с 1877 г. по 1906 г.) курс общей лингвистики в Женевском университете читал Жозеф Вертгеймер. Это был малопримечательный лингвист, неоригинальный теоретик. За тридцать лет своей деятельности на поприще общего языкознания он опубликовал одно-единственное произведение - брошюрку под названием «La Нп-guistique», представляющую собой изложение вступительной лекции к курсу общей лингвистики, прочитанной в 1877 году, то есть при вступлении в должность, которая была простым пересказом работы известного французского лингвиста М. Бреаля «De la forme et de la formation des mots». В конце 1906 года, всего за пять лет до смерти Соссюра, Ж- Вертгеймер скончался, и освободившееся место, естественно, занял Соссюр. Это чисто случайное обстоятельство дало возможность Ф. де Соссюру в конце своего жизненного пути сосредоточить все свое внимание на общих вопросах теории языка, которой он до этого занимался от случая к случаю, свести свои взгляды на лингвистику и ее объект в единое органическое целое и познакомить своих немногочисленных слушателей с этими взглядами, которые до того времени не нашли выражения ни в одной из его публикаций и которые не были известны даже в самых общих чертах ближайшим его ученикам как в парижский, так и в женевский период его научной деятельности (например, Антуану Мейе даже в 1913 году).

Излагая свои идеи в течение пяти лет в порученном ему курсе, Ф. де Соссюр ни разу не сделал сколь-нибудь серьезной попытки набросать план целостного курса или зафиксировать на бумаге то, что ему предстояло каждый очередной раз читать слушателям. Найденные в его письменном столе и хранящиеся ныне в библиотеке Женевского университета «черновые» записи (130 отдельных листиков и три далеко не полностью заполненных тетради - «черная», «синяя» и «зеленая» - все это, известное ныне как «Заметки по общей лингвистике») набросаны (а не написаны!) в разное время, по разным поводам, часто вне всякой связи с читаемыми курсами. Не всегда законченные, нередко брошенные на полуслове, они ни в коем случае не могут претендовать даже на то, чтобы называться хотя бы черновым вариантом какого-либо из трех прочитанных им циклов лекций. Пытаться на основании этих набросков составить себе представление о возможном плане и содержании той незаду-манной книги, которая теперь известна нам как «Курс общей лингвистики», было бы явно безнадежным делом. Эти «Заметки», даже терминологически, во многом далеки от того, что мы теперь, зная «Курс общей лингвистики», называем терминологией Соссюра. Полагать, что Ф. де Соссюр «уничтожал наспех составленные черновики, как только в них отпадала необходимость», как это утверждают Балли и Сеше, было бы по меньшей мере наивно: бессмысленность такой «деятельности» не подлежит сомнению. И если тем не менее в 1916 году появился «Курс общей лингвистики» с указанием, что автором его все же является Ф. де Соссюр, то и это большое событие в истории языкознания тоже является делом случая. Как удалось установить в 1949 году Л. Готье, на три курса лекций, прочитанных де Соссюром в 1907-1911 гг., записалось около 30 человек (6 - в 1907 г., И - в 1908 г. и 12 - в 1910 г.). Если принять во внимание, что не все записавшиеся посещали лекции регулярно, что некоторые, записавшись, не посещали их вообще, что некоторых слушателей привлекал не столько предмет, сколько личность самого Соссюра и что, наконец, не все они вели систематические записи прослушанных ими курсов, то надо считать поразительным то обстоятельство, что одиннадцать из предполагаемых двадцати девяти слушателей все же вели записи лекций, причем записи первого и второго цикла, сделанные А. Ридлингером, а также запись третьего цикла, сделанная Ж- Дегалье, оказались достаточно подробными и вполне квалифицированными, чтобы послужить основанием для реконструкции «Курса». Поразительно также и то, что даже конспекты первого цикла лекций 1907 года сохранились спустя шесть лет после того, как они были записаны, то есть к тому времени, когда у Балли и Сеше возникла идея воссоздать по записям то, что, по их мнению, могло бы составить содержание ненаписанной автором книги. К сожалению, случаю было угодно сыграть злую шутку над инициаторами реконструкции «Курса»: собрав девять конспектов, они по неизвестной причине прекратили поиски дополнительных материалов, так и не узнав о существовании двух, быть может, самых обстоятельных конспектов, сделанных Э. Кон-стантеном; один из них, представляющий собой тетрадь в 306 страниц, являлся записью второго цикла лекций; по своей обстоятельности он не уступал конспекту Ридлингера; второй, представляющий собой тетрадь в 407 страниц, являлся записью третьего и самого важного для уяснения идей Соссюра цикла лекций, записью, которая по тщательности превосходила то, что сделал Ж. Дегалье, конспект которого послужил основным источником для реконструкции этого последнего, важнейшего цикла, прочитанного Ф. де Соссюром всего лишь за год до своей смерти. Оба конспекта были обнаружены только в конце пятидесятых годов г.

Наконец, счастливой случайностью, очевидно, надо считать и то обстоятельство, что уже в 1913 году, то есть через год после смерти Ф. де Соссюра, двум, еще молодым лингвистам, Ш. Балли и. А. Сеше, пришла в голову смелая мысль на основании чужих свидетельств попытаться представить себе, какой вид имела бы книга «Курс общей лингвистики», если бы ее написал сам Соссюр.

Итак, произведение, на титульном листе которого значится имя Ф. де Соссюра и которое озаглавлено «Курс общей лингвистики», фактически не принадлежит Ф. де Соссюру, не задумывалось им как книга, чисто случайно было прочитано им в 1907-1911 гг., чисто случайно сохранилось в не всегда совершенных записях его слушателей и было воссоздано или реконструировано лицами, которые не были непосредственными свидетелями того, как и в какой форме развивались и излагались идеи, и которые, воссоздавая ход мыслей Соссюра, по непонятной причине не смогли воспользоваться лучшими записями лучшего цикла лекций, сделанными Э. Константеном. Думается, что сказанного достаточно, чтобы понять, почему «Курс общей лингвистики», действительно, можно назвать книгой с судьбой и историей не менее исключительной, нежели судьба и история «Мемуара о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках».

Как мы уже сказали, свой курс Соссюр читал трижды, с перерывами в один год (в дальнейшем эти три цикла лекций мы будем именовать соответственно КI, К II и К Ш); по программе ему было отведено шесть недельных часов, из коих два часа предназначались на общую лингвистику, а четыре - на сравнительную грамматику индоевропейских языков.

Самым кратким был К I. Он продолжался всего один второй семестр. Первую лекцию Соссюр прочел 16 января 1907 года. Последняя лекция состоялась 3 июля 1907 года. Это объясняется тем, что предшественник Соссюра по кафедре общей лингвистики Вертгеймер скончался только в конце первого семестра 1906-1907 учебного года. На курс Соссюра записалось шесть человек: сколько слушало в действительности, неизвестно. Курс был записан А. Рид-лингером, оставившим нам очень обстоятельный конспект из трех тетрадей (100+98+72 стр.), и застенографирован Кайем (Caille); последний источник, однако, не имеет большого значения, так как Кай посещал лекции, по-видимому, неаккуратно, о чем свидетельствуют многочисленные дополнения на полях, представляющие собой вставки из других конспектов.

К I резко отличается от К II и особенно от К III. В К 1 излагается только диахроническая лингвистика. За исключением двух вводных лекций, в которых говорится о типичных ошибках лингвистов (смешение языка и письма, квалификация изменений в языке как искажений и в качестве следствия этого - квалификация нелитературных, диалектных форм тоже как искажений), а также нескольких лекций по фонологии, которая определяется как нелингвистическая дисциплина, все остальное - четыре пятых курса - посвящено диахронии. Кажется, что здесь Соссюр еще целиком стоит на той точке зрения, которая зафиксирована в одной из его записей, датируемой, видимо, еще 1891 годом: «Чем больше изучаешь язык, тем больше убеждаешься в том, что в языке все - история, то есть что он является предметом исторического анализа, а не анализа абстрактного, что он состоит из фактов, событий, а не из законов, что все, кажущееся в нем органическим, на деле является несущественным (contingent) и полностью случайным» (Notes inedites, № 1).

Вот как выглядело бы оглавление к «Курсу общей лингвистики», если бы Ф. де Соссюр опубликовал результаты чтения К I:

1) Из истории лингвистических заблуждений.

2) Основы фонологии.

3) Диахроническая лингвистика: а) изменения фонетические, б) изменения аналогические, в) изменения патологические (народная этимология).

4) Субъективный и объективный анализ слов в связи с проблемой изменений и инноваций.

5) Проблемы ретроспективной (и проспективной) лингвистики.

Если бы Вертгеймер скончался года на три позже и Соссюр прочел только один этот цикл лекций, то ни о каком новом этапе в истории общей лингвистики, связанном с именем Соссюра, очевидно, нельзя было бы и говорить.

И все же уже в этом небольшом семестровом К I Соссюр отчетливо представляет себе, что язык обладает знаковой природой и что существуют две основных дихотомии: дихотомия языка и речи и дихотомия синхронии и диахронии. Однако обо всем этом говорится по случайному поводу. Специальных лекций о знаковой природе языка, о дихотомии не читается. Так, вопрос о языке как системе знаков поднимается в связи с рассуждением о фонологии как о вспомогательной для лингвистики дисциплине, стоящей за пределами лингвистики; рассуждение о нелингвистическом характере фонологии заставляет Соссюра поставить вопрос о том, что такое лингвистическое; так, в лекции о фонологии появляется формулировка: «Язык-это система знаков; язык как таковой образует отношения, которые наша мысль (l"esprit) устанавливает между этими знаками. Что же касается материальной стороны этих знаков, то она сама по себе может рассматриваться как нечто безразличное для знака. Правда, мы вынуждены использовать для знаков языка звуковой материал, и только его, но даже в том случае, если бы звуки изменились, это было бы безразлично для языка, поскольку отношения остались бы теми же самыми: ср., например, морские сигналы; ничто не изменится в системе, даже если они выцветут». Вопрос о разграничении и противопоставлении внутри речевой деятельности языка и речи Соссюр ставит в лекции, посвященной аналогии, когда ему приходится отделять, как он говорит, аналогические изменения от фонетических изменений. Здесь, единственный раз во всем курсе, Соссюр утверждает, что рассмотрение любого факта речевой деятельности заставляет нас отличать речь от языка и определяет последний как «reservoir des formes pensees ou connues de la pensee» («вместилище форм, содержащихся в мысли актуально или потенциально»).

Наконец, дихотомия синхрония versus диахрония упоминается один раз там, где Соссюр, завершив изложение фонологии, переходит к диахронической лингвистике. Здесь он сообщает слушателям, что язык можно было бы рассматривать и со статической точки зрения, но тут же указывает на большую важность исторической точки зрения, поскольку говорящему она никогда не дана непосредственно.

Завершив изложение диахронической лингвистики, Соссюр еще раз напоминает, что, кроме нее, существует и статическая лингвистика, то есть «состояния языка, которые содержат все то, что обычно называют или то, что следовало бы назвать грамматикой», и указывает на то, что логически следовало бы перейти к рассмотрению этой статической лингвистики (champ synchronique), и далее переходит, вопреки только что сформулированному положению, к ретроспективной лингвистике на материале индоевропейских языков, заканчивая этим курс. Видимо, Соссюр имеет еще довольно общее представление о сфере синхронии и не может развить общую идею во всех ее частностях.

К II был прочитан через год, в 1908-1909 учебном году. Первую лекцию Ф. де Соссюр читал 6 ноября 1908 г. Последняя лекция состоялась 24 июля 1909 г. Как и в К I, теоретическая часть была прочитана в - сравнительно короткий срок: за каких-нибудь два с половиной месяца. Уже 21 января Соссюр начинает «Обзор индоевропейских языков как введение в общую лингвистику». Конспекты показывают, что запись лекций по общим вопросам теории языка составляет лишь четвертую часть (119 стр. из 462 стр. в самом обстоятельном конспекте А. Ридлингера). На Курс II записалось одиннадцать человек. Курс был законспектирован А. Ридлингером, Л. Готье, Ф. Бушарди, П. Регаром и Э. Константен ом. Самым обстоятельным оказался конспект А. Ридлингера (462 стр.). Ему не уступал по точности и обстоятельности конспект Э. Константена (306 стр.), но он, как мы уже сказали, был обнаружен только в 50-х гг. нашего столетия и не сыграл никакой роли в деле реконструкции Курса, предпринятой Сеше и Балли.

Структура и содержание теоретической части К II претерпел существенные изменения по сравнению со структурой и содержанием К I. Напомним, что К I был целиком посвящен диахронической лингвистике. Экскурсы в синхронию были в К I чисто случайными. К II посвящен целиком синхронии. Это первая попытка выдвинуть на первый план синхроническую лингвистику, дать представление слушателю об основных понятиях синхронии.

Теоретический раздел К II распадается на три части. Первая часть посвящается установлению первой и решающей дихотомии внутри речевой деятельности - противопоставлению языка и речи и утверждению, что объектом лингвистики является язык, который определяется как система знаков. Далее язык как система знаков рассматривается в двух планах: извне и изнутри. В первом плане ставится вопрос о месте лингвистики как науки о языке в ряду других наук. Вводится понятие семиологии как науки о знаковых системах, подробно рассматривается общественный характер этой науки, подчеркивается, что семиологические системы складываются из единиц различного уровня и что подлинная природа этих единиц состоит в том, что они представляют собой значимости. Язык определяется как наиболее важная изо всех семиологических систем знаков.

Естественно, что в связи с этим подробно рассматриваются свойства знаков любой семиологической системы: произвольность знака, чисто отрицательный и дифференциальный его характер, безразличие знака к способу его реализации, ограниченное число знаков и оппозитивный характер значимостей. В заключении этой части описываются свойства языка, специфические для него, а именно проблема чисто оппозитивных и негативных единиц в языке (прежде всего проблема слова), проблема их выделения и проблема тождества в языке.

Вторая часть К II посвящена выделению двух основных дихотомий: а) внешней и внутренней стороны, или внешней и внутренней лингвистики, то есть того, что не затрагивает непосредственно системы (язык и этнология, история, географическое распространение языков и дробление их на диалекты и т. д.), и того, что касается самой системы значимостей; б) противопоставление синхронического (точнее, идиосинхронического) ряда и ряда диахронического и таким образом статической лингвистики или синхронической лингвистики, диахронической или кинематической (эволютивной) лингвистике. Системность синхронического подходапротивопоставляется несистемности диахронического.

Наконец, Соссюр переходит к дихотомиям в области синхронии, с одной стороны, ив области диахронии - с другой. В синхронии устанавливаются отношения ассоциативные и отношения дискурсивные, то есть отношения в группах единиц в смысле семейств (слов и т.п.) и отношения в группах единиц в смысле синтагм. Таким образом, вся синхрония сводится к теории синтагм и теории ассоциаций,-иначе - к грамматике; историческая грамматика отрицается.

В диахронии устанавливается противопоставление проспективной диахронической лингвистики ретроспективной диахронической лингвистике, базирующейся на сравнении.

Вот как выглядело бы оглавление «Курса общей лингвистики», если бы Соссюр опубликовал результаты чтения К II 1:

1. Речевая деятельность как дихотомия языка и речи.

2. Объект лингвистики - язык как система знаков.

3. Лингвистика как часть семиологии - науки о знаковых системах.

4. Свойства знака в семиологических системах вообще, в языке, в частности: а) двусторонность знака; б) произвольность знака;

в) отрицательный, чисто оппозитивный характер знака; значимость;

1 С незначительными перестановками сделанными нами.

г) безразличие знака к способу его реализации; д) ограниченное

число знаков.

5. Противоположение синхронической лингвистики лингвистике диахронической: а) проблема единицы в синхронии и диахронии; б) проблема тождества в синхронии и диахронии; в) проблема системы в синхронии и диахронии; г) синхроническая лингвистика как теория групп ассоциаций (семейств слов) и групп синтагм; объект синхронической лингвистики - грамматика; д) диахроническая лингвистика как совокупность проспективного и ретроспективного методов и как наука об изменении элементов системы; объект диахронической лингвистики - фонетика.

6. Противопоставление внутренней лингвистики как теории системы знаков внешней лингвистике: а) внутренняя лингвистика (см. выше 1-5); б) внешняя лингвистика: язык и этнология, язык и история; язык и география; диалекты.

Еще через год, в 1910-1911 учебном году, Соссюр прочел К III. Первая лекция, судя по первой дате в конспекте Ж. Дегалье, состоялась 28 октября 1910 года; последняя лекция была прочитана 4 июля 1911 года. После этого Соссюр больше не возобновлял цикла лекций по общей лингвистике: в начале 1912 года он заболел и вскоре умер. После смерти Ф. де Соссюра курс лекций по общей лингвистике стал читать Ш. Балли, который, возобновив этот курс, отдал должное памяти своего учителя вступительной лекцией на тему «F. de Saussure et l"etat actuelle des etudes. linguistiques» («Ф. де Соссюр и современное состояние языкознания»).

На последний цикл лекций Соссюра записалось 12 человек. До нас дошло четыре конспекта К III: Ж- Дегалье (8 тетрадей в 283 стр.), Ф. Жозефа (конспект с большими пропусками в теоретической части), А. Сеше (тоже очень неполный конспект на 140 стр.) и Э. Кон-стантена - самый обстоятельный конспект на 407 страницах, о существовании которого, однако, издатели «Курса» не знали и потому им пришлось черпать все сведения о К III из записей Ж- Дегалье.

По замыслу Соссюра курс распадался на три части:

I. Общие сведения о языках;

II. Теория языка;

III. Теория речи.

Необходимость начинать с общего обзора языков, то есть фактически с того, что Соссюр называл внешней лингвистикой, оправдывалась тем, что лишь знание конкретного материала дает возможность лингвисту перейти от конкретного к общему, от многообразия языков (langues) к лежащему в основе их общему механизму - языку вообще (langue).

В этой части рассматривалось географическое многообразие и распределение языков, членение их на диалекты, сосуществование на одной территории литературной речи и «естественного» языка (диалекты, говоры), языка автохтонов и языка завоевателей, номадов и т. п., объединение языков в семьи, обзор семейств языков, проблема возможной группировки языков по типам связей языка с мыслью и т. д.

Затем давались некоторые сведения о второй знаковой системе - письменности, излагалась фонология, после чего наконец Соссюр переходил ко второму важнейшему разделу курса - лингвистике языка. Третью, объявленную им часть Соссюр не прочитал и на этот раз.

Вот как выглядело бы оглавление «Курса общей лингвистики», если бы Соссюр опубликовал К III (ввиду важности этого последнего курса мы не будем делать в нем, вопреки Годелю, никаких изменений в порядке следования лекций, которые, естественно, напрашиваются, потому что Соссюр неоднократно возвращался к уже прочитанному, приглашая слушателей записать то, что он уже читал, в новой редакции и в новой терминологии):

I. Внешняя лингвистика.

II. Внутренняя лингвистика.

А. Лингвистика языка

1. Речевая деятельность как дихотомия языка и речи; язык как система знаков, конкретная и гомогенная; речь как манифестация языка.

2. Лингвистика как важнейшая часть семиотики - науки о системах знаков,- состоящая из теории языка и теории речи.

3. Свойства языкового знака: его двусторонность, линейность и произвольность.

4. Конкретные единицы (= сущности) языка; их знаковая природа (слог не является единицей языка); единицы разных уровней.

5. Проблема тождества в языке.

6. Абстрактные сущности.

7. Абсолютная произвольность одних знаков и относительная произвольность других.

8. Знак: его неизменность и изменчивость 2.

9. Статическая (синхроническая) и историческая (диахроническая) лингвистика; отношение дихотомии «синхрония - диахрония» к дихотомии «язык - речь»; равноценность обеих лингвистик 3.

10. Статическая лингвистика (= грамматика); единицы стати-

ческой лингвистики; два типа отношений: парадигматические и

синтагматические; дихотомия «парадигматика - синтагматика» и ее отношение к дихотомии «язык - речь».

А. Единица языка, взятая сама по себе и как член отношения (mot «слово» и terme «член»); связанное с этим различение понятий «значение», «смысл» (sens) и «значимость» (valeur); слово вне отношения обладает значением, слово как член отношения обладает значимостью.

Б. Лингвистика речи

1 После 1 мы пропускаем две лекции о письменности и фонологии, которые явно нарушают целостность схемы.

2 По Годелю - глава, которую следовало бы перенести выше, после 3.

3 По Годелю - глава, которую следовало бы перенести выше, перед 4.

4 Этот раздел был объявлен в плане К III, но не прочитан Соссюром,

Перед издателями «Курса» встала нелегкая задача: им надо

было решить, что издавать. Перед ними открывались три возможности: 1) издать в одной книге все три цикла лекций: К I, К II, К III, выбрав для каждого цикла наилучший конспект и сопроводив их воспроизведением некоторых фрагментов из оставшихся после Соссюра черновиков; 2) издать только то, что можно было безусловно считать последним «авторским текстом», в котором отражен наиболее зрелый взгляд Соссюра на язык, на природу языкознания, то есть К Ш; 3) свести все три цикла в одно целое, поставив таким образом знак равенства между Соссюром 1906 г. и Соссюром 1911 г., что было очень спорно и требовало принятия нелегких решений.

Балли и Сеше избрали третий путь. Это породило многочисленные трудности. Остановимся только на трудностях, наиболее бросающихся в глаза. Рассмотрим три вопроса, касающиеся общего плана книги, отдельных утверждений и соссюровской терминологии.

Из сказанного нами выше ясно, что три цикла лекций по своей структуре, по общему плану резко отличались друг от друга. Взяв за основу К П1, Балли и Сеше структуру и план этого последнего цикла, совершенно отчетливо намеченные Соссюром, не сохранили. Основанием, исходя из которого они отвергли по существу план К Ш, были следующие слова Соссюра: «Надо с самого начала встать на почву языка и считать его основанием для всех прочих проявлений речевой деятельности». Эта формулировка взята из К II и в целом противоречит К III. Отвергнув план К III и подменив его своим, издатели, естественно, в полном согласии со своей концепцией, завершили воссозданный ими курс формулировкой, которую следует оставить всецело на совести издателей, ибо она не зафиксирована ни в одном конспекте, ни в одном цикле лекций. Это снискавшее себе печальную известность утверждение о том, что «единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя».

Издатели не поняли последнего замысла Соссюра и создали не органически упорядоченное целое в духе К III, а некую амальгаму из ряда конспектов, отражающих взгляды Соссюра разных лет.

Во-первых, многие формулировки Соссюра существовали в нескольких редакциях, и не только потому, что они были сформулированы Соссюром в разных циклах по-разному, но и потому, что Соссюр давал несколько редакций одной и той же мысли в одном и том же цикле лекций. Характерными примерами могут служить рассуждения Соссюра о взаимоотношении языка и речи, об отношении значения и значимости. Балли и Сеше либо выбирали одну из ряда существующих формулировок, никогда не обосновывая своего выбора, отдавая предпочтение то более позднему, то более детальному варианту, либо, что чаще, давали собственную редакцию многократно изложенной Соссюром идеи, соединяя несколько вариантов в один, источник которого установить не так просто.

Не потеряйте. Подпишитесь и получите ссылку на статью себе на почту.

В развитие современного языкознания внесли свою лепту многие люди, однако наибольший вклад в этой области был сделан швейцарским лингвистом, основоположником структурной лингвистики и семиологии (науки, исследующей свойства знаков и знаковых систем) и человеком, стоявшим у истоков Женевской лингвистической школы – Фердинандом де Соссюром.

Многие считают его одним из самых светлых умов в лингвистике, называя его «отцом» лингвистической науки XX столетия, ведь его идеи не только способствовали преодолению кризиса мирового языкознания на рубеже XIX-XX веков, но и серьёзнейшим образом повлияли на всю гуманитарную мысль прошлого века. Именно поэтому мы решили, что посвятить концепции этого человека одну из статей будет очень кстати.

Для начала же стоит сказать, что все лингвистическая концепция Фердинанда де Соссюра берёт за основу постулаты знаковой природы и системности языка, а основной его работой является труд «Курс общей лингвистики».

Работа «Курс общей лингвистики» была опубликована уже после смерти самого автора его приемниками Альбертом Сеше и Шарлем Балли, а за основу были взяты материалы лекций, которые Соссюр проводил в Женевском университете. Таким образом, Сеше и Балли, в определённой мере, считаются соавторами данной работы – у самого Соссюра не было цели издать книгу, и огромная часть в её структуре и содержании привнесена вышеназванными издателями.

Итак, создаваемая Соссюром семиология, трактуется им как научное направление, которое занимается изучением жизни знаков в рамках жизни социума, и имеет главной задачей раскрытие смысла знаков и управляющих ими законов. По его словам, семиологию следует отнести к части и то, какое место она в ней занимает, должен определить психолог. Лингвист же должен выяснить, как язык выделяется в самостоятельную систему в комплексе явлений семиологии. Учитывая то, что язык является одной из знаковых систем, лингвистику и можно назвать составляющей семиологии. А место лингвистики среди прочих дисциплин определяется как раз её связью с семиологией.

Одной из базовых идей «Курса общей лингвистики» являются различия между речью и языком в речевой деятельности. По Соссюру, когда мы разграничиваем язык и речь, мы разделяем:

• Социальное и индивидуальное
• Существенное и побочное

Язык является функцией , продуктом, пассивно им регистрируемым и не предполагающим предварительной рефлексии, и анализ появляется в нём только когда начинается классифицирующая деятельность.

Речь является индивидуальным актом воли и понимания, в котором содержатся, в первую очередь, определённые комбинации, посредством которых говорящий человек использует языковой кодекс, и, во-вторых, особый механизм психофизического характера, который позволяет человеку используемые комбинации сделать объективными.

Речевая деятельность отличается разнородным характером; язык же представляет собой явление однородное по своей природе – систему знаков, где единственно важным можно назвать процесс, при котором смысл соединяется с акустическим образом.

Соссюр утверждает, что речевая деятельность состоит из трёх составляющих:

• Физическая составляющая (распространение звуковых вибраций)
• Физиологическая составляющая (движение от органов слуха к акустическим образам или от акустических образов к органам речи)
• Психическая составляющая (акустические образы являются психической реальностью, которая не совпадает со звучанием; о физическом звучании имеется определённое представление; имеют место понятия)

Несмотря на то, что язык не может существовать вне речевой деятельности человека (он не является организмом, существующим независимо, он не имеет своего индивидуального рождения, жизни и смерти), исследование речевой деятельности должно начинаться именно с исследования языка, представляющего собой основание любых феноменов речевой деятельности. И лингвистикой в полном понимании этого слова является лингвистика языка.

Языковой знак, языковые единицы, значимости

Фердинанд де Соссюр вводит несколько понятий:

• Языковой знак
• Языковые единицы
• Значимости

Языковой знак образуется двумя компонентами: акустическим образом (означающим) и понятием (означаемым). Также он имеет два главных свойства, первое из которых состоит в произвольности связи между двумя вышеназванными составляющими, т.е. в том, что между ними отсутствует внутренняя и естественная связь. А второе заключается в том, что акустический образ характеризуется протяжённостью во времени, другими словами, в одном измерении.

Язык состоит из языковых сущностей – знаков, отражающих единство акустического образа и понятия. И языковые единицы являются разделёнными друг с другом языковыми сущностями. Они могут быть выявлены только посредством понятий, т.к. акустический образ неделим, а это означает, что одной звуковой единице соответствует одно языковое понятие. Языковые единицы, исходя из этого, представляют собой отрезки именно психического звучания, которые означают определённые понятия.

Кроме всего прочего, язык является также системой значимостей. Учитывая то, что значение является означаемым для означающего, значимость знаков продуцируется из их взаимодействия с другими языковыми знаками. Если, к примеру, сравнить язык с листком бумаги, то значение будет соотноситься с взаимодействием лицевой и оборотной сторон этого листка; значимость же, в свою очередь, будет соотноситься в взаимодействием нескольких листков друг с другом.

А понятия и акустические образы, из которых состоит язык, являются чисто дифференциальными значимостями, иначе говоря, содержание не может определять их положительно, но их отношение к другим составляющим языковой системы определяет их отрицательно. В языке не существует положительных элементов, которые могли бы существовать вне зависимости от языковой системы. Имеются только звуковые и смысловые различия. Соссюр говорит, что то, что характеризует отличие одного знака от других, и является всем, что его составляет. Языковая система – это совокупность звуковых различий, связанная с совокупностью понятийных различий. А положительными могут быть лишь факты сочетаний означаемых и означающих данных.

Что же касается значимостей, то всего их существует два вида, основной которых являются два вида отношений и различий между элементами системы языка. Таковыми являются:

• Отношения синтагматические
• Отношения ассоциативные

Синтагматическими отношениями являются отношения между языковыми единицами, которые следуют друг за другом в речевом потоке, другими словами, отношения внутри совокупности единиц языка, существующих во временном измерении. Именно эти сочетания и получили названия синтагм.

Ассоциативные отношения – это отношения, существующие вне речевого процесса и вне времени. Таковы отношения общности – сходства единиц языка по звучанию и смыслу или же только по смыслу или только по звучанию в каком-либо отношении.

Диахроническая и синхроническая лингвистика

В дополнение ко всему вышесказанному, важно отметить, что среди основных положений «Курса общей лингвистики» важное место отведено различению двух видов лингвистики:

• Диахронической лингвистики (исторической и сравнительной)
• Синхронической лингвистики (дескриптивной)

По Соссюру, лингвистические изыскания могут соответствовать своему предмету только в том случае, если учитывают оба языковых аспекта: диахронический и синхронический.

Изыскание диахроническое должно брать за основу точно выполненные синхронические описания. Исследовать изменения, которые происходят в процессе исторического развития языка, невозможно, если не провести внимательный синхронный анализ языка на каждом конкретном этапе его эволюции. Сопоставлять же два разных языка можно только и только тогда, когда за основу взят детальный синхронный анализ обоих.

Заключение

Лингвистические идеи Фердинанда де Соссюра стали причиной пересмотра классических методов лингвистики и послужили теоретическим фундаментом инновационной структурной лингвистики. Соссюр смог заложить на рубеже XIX-XX столетий основы семиологии, а подход Соссюра, выходящий за рамки лингвистической науки вообще, стал основой структурализма, который, в свою очередь, стал наиболее значимым направлением в гуманитарной мысли прошлого века. Кроме того, Фердинанд де Соссюр стал пионером социологической школы в языкознании и сумел взрастить за те два десятка лет, которые преподавал в Женевском университете, немало талантливейших учеников, которые позже стали выдающимися лингвистами.

- 28.42 Кб

Фердина́нд де Соссю́р швейцарский лингвист , заложивший основы семиологии и структурной лингвистики , стоявший у истоков Женевской лингвистической школы . Идеи Фердинанда де Соссюра, которого часто называют «отцом» лингвистики XX века , оказали существенное влияние на гуманитарную мысль XX века в целом, вдохновив рождение структурализма . Основная работа Ф. де Соссюра - «Курс общей лингвистики» «Курс общей лингвистики» был опубликован посмертно в 1916 году Шарлем Балли и Альбером Сеше по материалам университетских лекций Соссюра. Балли и Сеше могут, до некоторой степени, считаться соавторами этой работы, так как Соссюр не имел намерений издавать такую книгу, и многое в ее композиции и содержании, по-видимому, привнесено издателям Основные положения Семиология , которую создаёт Фердинанд де Соссюр, определяется им как «наука, изучающая жизнь знаков в рамках жизни общества». «Она должна открыть нам, что такое знаки и какими законами они управляются» Семиология является частью социальной психологии . Поскольку язык - это одна из знаковых систем, лингвистика оказываетс я частью семиологии.Язык и речь Одно из основных положений теории Ф. де Соссюра - различение между языком и речью . Языком (la langue ) Соссюр называл общий для всех говорящих набор средств, используемых при построении фраз на данном языке; речью (la parole ) - конкретные высказывания индивидуальных носителей языка. Речевая деятельность, речевой акт, согласно Соссюру, имеет три составляющие: физическую (распространение звуковых волн), физиологическую (от уха к акустическому образу, либо от акустического образа к движениям органов речи), психическую (во-первых, акустические образы - психическая реальность, не совпадающая с самим звучанием, психическое представление о физическом звучании; во-вторых - понятия). Речь - часть психической составляющей речевого акта, - вызывание понятием акустического образа. Язык - также составляющая речевой деятельности. Язык отличается от речи как социальное от индивидуального; существенное от побочного и случайного. Язык представляет собой не деятельность говорящего, а готовый продукт, пассивно регистрируемый говорящим. Это «социальный продукт, совокупность необходимых условностей, принятых коллективом, чтобы обеспечить реализацию, функционирование способности к речевой деятельности»; причём язык полностью не существует ни в одном человеке, но лишь в целом коллективе; это система знаков, состоящих из ассоциативно связанных понятия и акустического образа, причём оба эти компонента знака в равной мере психичны. Психическая природа акустического образа (в отличие от всего речевого акта) даёт возможность обозначить его зрительным образом (на письме). Хотя язык вне речевой деятельности индивидов не существует, тем не менее изучение речевой деятельности следует начинать именно с изучения языка как основания всех явлений речевой деятельности. Лингвистика языка - ядро лингвистики, лингвистика «в собственном смысле слова». Языковой знак Языковой знак состоит из означающего (акустического образа) и означаемого . Языковой знак имеет два основных свойства. Первое заключается в произвольности связи между означающим и означаемым, то есть в отсутствии между ними внутренней, естественной связи. Второе свойство языкового знака состоит в том, что означающее обладает протяжённостью в одном измерении (во времени). Произвольность означающего по отношению к означаемому вовсе не подразумевает, что индивид или языковая группа способны свободно устанавливать или изменять его. Напротив, говорит Соссюр, «знак всегда до некоторой степени ускользает от воли как индивидуальной, так и социальной».

Произвольность знака может быть абсолютной и относительной. Лишь часть языковых знаков абсолютно произвольна. Например, слово «три» абсолютно произвольно по отношению к обозначаемому им понятию, - между ними нет никакой внутренней связи. А вот «тридцать» лишь относительно произвольно - оно вызывает представления о единицах, из которых составлено («три», «дцать» [десять]), о других словах, связанных с ним ассоциативно («три надцать», «двадцать »). В отличие от обыкновенного знака, символ характеризуется тем, что он всегда не до конца произволен; в нём есть рудимент естественной связи между означающим и означаемым. «Символ справедливости, весы, нельзя заменить чем попало, например колесницей». Единицы языка Языковые единицы - это разграниченные между собой языковые сущности. Единицы выявляются благодаря понятиям: одной единице соответствует одно понятие. Языковая единица - это отрезок звучания, означающий некоторое понятие. Что представляет собой языковая единица, понять не легко. Это совсем не то же самое, что слово. Разные формы слова - разные единицы, так как различаются и по звучанию, и по смыслу. Суффиксы, падежные окончания и т. п. также являются единицами. Решение, которое предлагает Соссюр, таково. Мысль и звук сами по себе аморфны. Язык, связывая две эти аморфные массы, вызывает обоюдное разграничение единиц. «Всё, - говорит Соссюр, - сводится к тому в некотором роде таинственному явлению, что соотношение „мысль-звук“ требует определённых членений и что язык вырабатывает свои единицы, формируясь во взаимодействии этих двух аморфных масс». Соссюр сравнивает язык с листом бумаги. Мысль - его лицевая сторона, звук - оборотная; нельзя разрезать лицевую сторону, не разрезав и оборотную Значимости Значимости Язык - система значимостей. Значение - это то, что представляет собой означаемое для означающего. Значимость же знака возникает из его отношений с другими знаками языка, то есть это не отношение «по вертикали» внутри знака, а отношение «по горизонтали» между разными знаками. Если воспользоваться сравнением знака с листом бумаги, то значение следует соотнести с отношениями между лицевой и оборотной сторонами листа, а значимость - с отношениями между несколькими листами. Синтагматические и ассоциативные отношения Существуют два вида значимостей, основанные на двух видах отношений и различий между элементами языковой системы. Это синтагматические и ассоциативные отношения. Синтагматические отношения - это отношения между следующими друг за другом в потоке речи языковыми единицами, то есть отношения внутри ряда языковых единиц, существующих во времени. Такие сочетания языковых единиц называются синтагмами . Ассоциативные отношения существуют вне процесса речи, вне времени. Это отношения общности, сходства между языковыми единицами по смыслу и по звучанию, либо только по смыслу, либо только по звучанию в том или ином отношении.

• «Языковую единицу, рассмотренную с этих двух точек зрения, можно сравнить с определённой частью здания, например, с колонной: с одной стороны, колонна находится в определённом отношении с поддерживаемым ею архитравом - это взаиморасположение двух единиц, одинаково присутствующих в пространстве, напоминает синтагматическое отношение; с другой стороны, если эта колонна дорического ордера, она вызывает в мысли сравнение с другими ордерами (ионическим, коринфским и т. д.), то есть с такими элементами, которые не присутствуют в данном пространстве, - это ассоциативное отношение».
• Синтагматические и ассоциативные отношения обусловливают друг друга. Без ассоциативных отношений было бы невозможно выделить составные части синтагмы, и она перестала бы быть разложимой и превратилась бы в простую единицу без внутренних синтагматических отношений. Так, если бы из языка исчезли все слова, содержащие единицы раз - и -бить , исчезли бы и синтагматические отношения между этими единицами в слове разбить , их противопоставление друг другу. С другой стороны, синтагматические единства представляют собой материал для установления ассоциативных отношений их членов с формами, которые им ассоциативно противопоставляются.
• Синтагматическая значимость элемента синтагмы определяется соседними элементами и его местом в целом; с другой стороны, значимость целой синтагмы определяется её элементами. Например, слово разбить состоит из двух единиц низшего порядка (раз -бить ), но это не сумма двух самостоятельных частей (раз +бить ), а скорее «соединение или произведение двух взаимосвязанных элементов, обладающих значимостью лишь в меру своего взаимодействия в единице высшего порядка» (раз ×бить ). Приставка -раз существует в языке не сама по себе, но лишь благодаря таким словам, как раз -вернуть , раз -веять и т. д. Также и корень не самостоятелен, но существует лишь в силу своего сочетания с приставкой.
• Синхроническая и диахроническая лингвистика
• Основная статья : Диахрония и синхрония
• К основным положениям «Курса общей лингвистики» принадлежит также различение диахронической (исторической и сравнительной) и синхронической (дескриптивной) лингвистики. Согласно Соссюру, лингвистическое исследование только тогда адекватно своему предмету, когда учитывает как диахронический, так и синхронический аспекты языка. Диахроническое исследование должно основываться на тщательно выполненных синхронических описаниях; исследование изменений, происходящих в историческом развитии языка, - утверждает Соссюр, - невозможно без внимательного синхронного анализа языка в определенные моменты его эволюции. Сопоставление же двух разных языков возможно лишь на основе предварительного тщательного синхронного анализа каждого из них.
• Затрагивая коренные вопросы диахронической лингвистики, Соссюр определяет изменение знака (в эволюции языка) как изменение отношения между означающим и означаемым. Оно происходит при изменении одного, другого или обоих. Эволюция языковых знаков не имеет своей целью создание определённой новой значимости; она вообще не имеет цели. Просто, с одной стороны, происходят изменения понятий, с другой - изменения акустических образов. Но изменение означающего не направлено на выражение определённого понятия, оно происходит само по себе. Более того, изменения происходят в отдельных знаках, а не в системе языка в целом.
• Влияние
• «Курс общей лингвистики» получил большую известность в Европе на рубеже 1910-х и 1920-х годов. Первым языком, на который был переведён «Курс», стал японский язык . В 1920-1930-е годы появились английский, немецкий, нидерландский переводы. В России он стал известен вскоре после выхода благодаря Р. О. Якобсону и опо язовцам , к началу 1920-х г. относится незавершённый русский перевод А. И. Ромма . Первый полный русский перевод (А. М. Сухотина под редакцией и с примечаниями Р. О. Шор ) вышел в 1933 году, впоследствии, в 1970-е годы, был отредактирован А . А. Холодовиче м ; в настоящее время переиздаются обе редакции перевода.
• «Курс общей лингвистики» был сразу же расценен как основополагающий труд и манифест нового научного направления, которое получило впоследствии название структурализм . Основные положения Соссюра были позже применены и в других науках, в том числе в антропологии и культурологии (Клод Леви-Стросс , который называл лингвистику «пилотной наукой» структуралистского метода, science pilote).
• Положения Соссюра непосредственно развивала Женевская лингвистическая школа , крупнейшими представителями которой были Балли и Сеше.
• ОПОЯ́З (общество изучения поэтического языка или общество изучения теории поэтического языка ) - научное объединение, созданное группой теоретиков и историков литературы , лингвистов , стихове дов - представителей так называемой «формальной школы» и существовавшее в 1916 - 1925 годах . Сама «формальная школа» просуществовала до начала 1930-х годов и оказала значительное влияние на теоретическое литературоведение и семиотику .
• Рома́н О́сипович Якобсо́н (англ. Roman Jakobson , 11 (23) октября 1896 , Москва - 18 июля 1982 , Бостон , США ) - росс ийский и американский лингвист и литерат уровед , один из крупнейших лингвистов XX века , оказавший влияние на развитие гуманитарных наук не только своими новаторскими идеями, но и активной организаторской деятельностью. Участник Первого русского авангарда. Труды по общей теории языка, фонологии, морфологии, грамматике, русскому языку, русской литературе, поэтике, славистике, психолингвистике, семиотике и многим другим областям гуманитарного знания.

Алекса́ндр Ильи́ч Ромм (18 марта 1898 , Санкт-Петербург - 2 октября 1943 , Сочи ) - советский филолог, поэт, переводчик, старший брат кинорежиссёра Михаила Ромма .

Алекса́ндр Алексе́евич Холодо́вич (11 (24) мая 1906 , Кронштадт - 20 марта 1977 , Ленинград) - российский лингвист, профессор, основатель петербургской типологической школы . Труды по корейскому и японскому языка м, теории грамматики, типологии ; активная научно-организационная и издательская деятельность, переводы лингвистических работ на русский язык.

Описание работы

Фердина́нд де Соссю́р швейцарский лингвист, заложивший основы семиологии и структурной лингвистики, стоявший у истоков Женевской лингвистической школы. Идеи Фердинанда де Соссюра, которого часто называют «отцом» лингвистики XX века, оказали существенное влияние на гуманитарную мысль XX века в целом, вдохновив рождение структурализма. Основная работа Ф. де Соссюра - «Курс общей лингвистики» «Курс общей лингвистики» был опубликован посмертно в 1916 году Шарлем Балли и Альбером Сеше по материалам университетских лекций Соссюра. Балли и Сеше могут, до некоторой степени, считаться соавторами этой работы, так как Соссюр не имел намерений издавать такую книгу, и многое в ее композиции и содержании, по-видимому, привнесено издателям